В одном скромном пределе сосредоточился весь мир, всё здесь и все здесь – и офени из Афин и ростовщики из Иерусалима.
У балагана дураки в пёстрых нарядах поют потешные песенки, играют на струнах и дудках, бьют в барабан. Маленькие чудные куколки пляшут на сценке и забавляют народ. Василь подобрался к самим подмосткам. Малорослый, он без труда протиснулся между зевак и оказался там, откуда лучше всего видно представленье.
Он не сразу приметил среди толпы виновницу своих странных снов – она, как и все, со святою алчностью поила глаза и сердце. Впервые Василь любовался ею наяву, впервые слышал её голос, чистый и светлый, созвучный пенью реки. Из всего ветвистого многоголосья Василь различал лишь эту нежную ветвь, лёгкую словно дыханье младенца.
Она стояла, будто бы задумавшись, у её приоткрытого рта замерло яблоко – боясь упустить что-то важное, она не решалась надкусить его. В душе мальчишки отразился не замечающий призраков человек, чья красота свободная от скорлупы, покоряла бездействуя. Заглядевшись, Василь прикусил губу – но её улыбка отняла солёный привкус боли. Василь смеялся вместе с ней, не зная о чём она смеётся, и смотрел на неё так, как хотел бы, чтобы она смотрела на него.
Пожилой священник с осанкой молодого человека постукивал перед собою тросточкой, затем, клал невесомые шаги. За ним неотрывно следовал инок, на его потрескавшихся губах поблескивало молоко. Священник сказал – плох тот звездочёт, что смотрит по сторонам и не оставляет взгляда небу. Инок с удовольствием поедал каждое сказанное слово, каким бы малым оно не казалось. Он следовал, слушал и при случае внимательно всматривался в лицо наставника. Эта борода лишена грязи, – думал он, – она серебрится, словно шёлк. Такая борода не украсит лица дурного человека. Священник сказал – будь милостив к ним, как Он милостив к нам, чтобы не случилось, и остановился. От неожиданности инок чуть не наступил сапожком на подол застывшей рясы. Инок выглянул из-за плеча и увидал, как навстречу шаткой, но уверенной походкой идёт краснолицый мужик. Священник встретил его не роняя бороды на грудь, но почтенно взглянув. Ожидая худшего, пожилой священник опёрся обеими руками на тросточку и дал мужику высказаться. Тяжело вообразить, сколько сердечных сил было затрачено, чтобы удержаться и не дать со всего размаху по медному мужицкому лбу. Несчастный, обливаясь горькими слезами, весь точно дрожащая скала, громадный и беззащитный от собственной глупости, наивный, как щенок, и чудовищный, как заморский зверь умолял попа сжалиться и отпеть в стенке храма почившего сегодня утром петуха. Изумлённый инок ждал, что же на этот раз скажет наставник, но тот молчал, а из прищуренных глаз его лился свет необыкновенного оттенка.
Любое слово было бы лишним, думал священник на досуге, вспоминая того мужика, его богопротивный вид и запах, исходивший от него. И хорошо, что по воле судьбы ничего отвечать ему не пришлось, глупость малолетняя превзошла глупость зрелую. Наблюдая, как Василь работает в саду храма, как со лба его стекает седьмой пот, священник, пригладив шёлковую бороду, сказал – из малого вырастает большое, какое малое, такое и большое. Инок съел и эти слова.
Всё позабуду, а этого не позабуду, рассказывал священник. И лучезарных глаз не хватило бы увидать мальчишку, что летел как ветер, чтобы украсть мою трость. Мних, ходивший со мною, успел подхватить меня, не то узнать моему дряхлому телу хорошенький удар. Встречный наш уж и помчаться за сорванцом всем видом обещал, да вот беда – вина он выпил непозволительно много, оттого лучшим определил оставаться на месте. А сорванец с моей тростью под мышкой добежал до балагана, врезался в толпу и, толкаясь и пихаясь, отдавливая ноги, пробрался к месту, затмив собой вертеп. Э-ге-ге! – вскрикнул он, сунув мою трость между ног, – где ж это видано, чтобы поп ходил без палки? А подайте ему дьявольского вепря, на нём он и до луны доберётся! – и давай, приплясывая, ходить кругами. Видать, подглядел богомерзкий сюжетец средь постыдных картинок, где и мёртвых котов, и сраму всякого насмотреться можно. Люд недоумевал, переглядывался, не зная, какому чувству придаться. А негодник возьми и укажи на свою работу – тут народ увидал, в каком положении оказались я, сбитый с ног, и тщедушный мних с жиденькой бородкой, в последних силах поддерживающий почтенного наставника, чтоб тот не плюхнулся наземь и не расшиб всё, что ни на есть ценного. А рядом-то, Бог ты мой, встречный наш лежит, как собака, и сопит – значит, подкосило его! Бабы ахнули, кое-где зашептались, тишины становилось всё меньше, а как последний шёпот пропал, так и грянул беспощадный хохот. Даже из балагана дураки разукрашенные повыскакивали, подивиться над чем это народ так смеется. Мальчишка от гордости весь светился. Ну, конечно, целое представление собой заменил, для гордости повод несомненный. Но как не смешлив здешний люд, а в глотке у всякого образовался ком, стоило только собраться с духом и на хромых ногах, без помощи мниха, приблизиться к толпе. Все убоялись моего взгляда, ибо взгляд подобный из людей присущ только священнослужителям. И мальчишка убоялся, потому бежать не стал. Так вот, ответьте мне, голубчик, ни верно ли, что отец благословил сына палкой по хребтине и отослал ко мне, на работы? То-то и оно.