— Сначала роди.
Но она хотела изменить грудь заранее. Как и всю себя.
Она проколола язык, брови, соски, нос и половые губы. Металлодетектор зашкаливал при её появлении. Я не успевал запоминать цвет её волос. Больше всего раздражали её ногти: то алые, как кровь, то зелёные, как тина, — они были неизменно яркими, острыми и длинными.
Человек, который часто меняет свою внешность, глубоко несчастен. Он чувствует разочарованность в жизни, а потому стремится к переменам. Он жаждет изменить быт, привычки, людей рядом, мир в целом, но начинает с себя, потому что это легче всего.
— Мария, для чего этот маскарад? — говорил я ей.
— Это модно, — твердила она, вертясь перед зеркалом.
— Мода для несчастных людей, прочти слово наоборот и поймёшь, чем она кончается, — вздыхал я, поднося шарфик или корсет.
— Oh, nein[6]!
В каждой, даже самой образованной, женщине живёт Эллочка-Людоедочка. У моей жены — девять классов образования. Мадам Щукина поселилась в ней навсегда.
Любая жизненная ситуация, требующая обсуждения, очерченная мною сотнями здравых, веских доводов, захлёбывалась на её «oh, nein». Бесполезно было спорить — в такие моменты ей был отвратителен сам звук моего голоса.
В век, когда эмансипация стала естественным атрибутом и необходимым условием мирового порядка, когда равноправие превратилось в идею фикс, любой дамочке достаточно просто надуться, чтобы ввести мужчину в состояние кататонического ступора. Женщина твердит о силе, но предпочитает слабость, в коей эту силу ещё более ощущает. Она всегда выигрывает, так как может воспользоваться тем, что при детской игре в лова называют «я в домике».
Анна Каренина бросается под поезд, Лиза — в омут. В реальной жизни страдают и умирают мужчины. Женщина всегда имеет право на «oh, nein». С равнодушным лицом она может говорить самые гнусные вещи, как будто не клялась в вечной любви, а потом разрыдаться на плече, выдавив из себя пару извинений. Мужчина не может быть мелочен: он обязан простить и больше не вспоминать её слов.
Ещё один глоток виски.
Отношения — это сад. Вначале там только земля, которую мы засаживаем цветами. Сажать первые легко, потому что энтузиазма хоть отбавляй. Со временем в саду начинают прорастать сорняки. Мы рвём их сперва усердно, затем с ленцой, а потом и вовсе не хотим их замечать. И однажды сорняков становится так много, что за ними уже не видно цветов.
Я допиваю виски и швыряю бутылку в окно. Мой дед кидал в немцев гранаты. Вновь сообщение на i-phone: «Was zum Teufel geht da vor? Was ist mit Maria los, Michael?[8]».
Что с Марией? Вы думаете, я не задавал себе этот вопрос? Думаете, не пытался разобраться в собственной жене?
Просто поговорить. Оказывается, это так сложно.
Люди вкалывают на работах как проклятые, приходят домой, к семьям, и думают, что самое трудное позади, но отношения — куда более тяжкий, ответственный труд.
Торможу. Где-то было пиво. Тянусь на заднее сиденье и нахожу упаковку. С шипящей пеной вскрываю банку.
Когда она спорила, то постоянно пузырила слюни. Да, определённо, её «oh, nein» и пена на губах, как у эпилептика, — главные воспоминания моей супружеской жизни.
Вначале всегда легче, потому что нет ответственности друг за друга. Безответственность — секрет долголетия отношений. Потом она хочет большего, ты хочешь, но всё уже пошло не так.
И тогда вы решаете, что если станете жить вместе, то всё придёт в норму. Первое время именно так, как вы прикидывали, но только первое время. И помучавшись в одной квартире, истерзав друг друга упрёками, вы находите новую панацею для умирающей любви — свадьба.
Говорят, что женщины меняются в браке. Это ложь: они просто уходят, и появляется кто-то другой, имеющий право — право на всё, на каждый участок твоей жизни, потому что теперь ты должен.
Каждый день, — да что там! — каждые полчаса, когда мы были вместе, возникали конфликты. Всё начиналось с мелочи, например, с неправильно сложенного полотенца или слишком громкого сморкания, и превращалось в ад. Она перестала улыбаться, приходя домой. Я пытался говорить с ней, пытался понять, в чём дело, но бесполезно.
После трёх лет семейной жизни во мне родился психотерапевт. Сколько же книг я проштудировал! Sigmund, Michel lässt Sie grüssen[9]!
Я долго думал, почему так произошло. Читал книги, смотрел фильмы, собирал истории знакомых — коллекционировал семейные саги, как экспонаты, которые можно исследовать. И все они твердили об одном: в один прекрасный момент вы просто перестаёте любить друг друга.
Пиво переполняет меня до краёв. Я отливаю на автобан.
Вспоминаю, как в Узбекистане, я жил там с родителями до эмиграции, после сильного снегопада вместе со снегом сходил асфальт.
Мои знакомые русские эмигранты (на самом деле, все совки здесь считаются русскими) полагают, что европейцы не воруют и не гадят, ибо честность у них в крови. Русские аборигены для них наоборот — воры и распиздяи. Таков менталитет, говорят они.
Мне кажется, дело не в менталитете, а в государстве. По сути, сталинский коммунизм воплотился в Европе: здесь могут посадить за малейшее нарушение, о котором сообщит в полицию твой лучший друг.
Русские отвратительны не распиздяйством, не лежанием на печке и небрежностью в туалетах, к чему, по словам Чехова, располагает суровый климат, а тем, что готовы принять любую дурость Запада за высшую истину, готовы покорно исполнять её с собачьей преданностью, лишь бы услужить родненькой Европе.
Европейцы верят, что bad, bad Russians[10] агрессивны и вот-вот явят миру могучего медведя. Но это лишь миф, что если русского довести до крайности, то он покажет всем кузькину мать. Терпение русских безгранично и никакой кузькиной матери не будет.
Меня выташнивает. Как же я пьян! Впрочем, так даже лучше, ибо я не смог бы сделать то, что задумал, трезвым.
Я знал про её измены. Сначала догадывался, а после решил проверить. Не искушай — я искусил. Нашёл мачо и заплатил ему за то, чтобы он совратил мою жену. У него получилось. Он даже смог снять их секс на видео. Моя жена могла бы стать настоящей звездой жёсткого порно.
Это должно было стать точкой, но я простил, потому что сказано: «Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный». Не то чтобы я был слишком религиозен, просто мной руководил страх. Я не боялся остаться без неё, но боялся остаться один, боялся ранить своим разводом чувства родственников.
После каждой ссоры меня трясло будто в лихорадке. Когда было особенно трудно, я страдал от гипертонии и тахикардии. Ничто не помогало успокоиться: ни кино, ни книга, ни алкоголь, ни работа. Мария могла дуться на меня сутками. Я же не выдерживал в ссоре больше десяти минут, потому что понимал — обида сделает только хуже. Наше примирение походило на беспрерывный поток моих извинений.
— Мария, есть только два пути, — она громче делает музыку, свою проклятую Мадонну, — быть или не быть вместе. Если всё так плохо, то давай расстанемся.
— Почему ты всегда говоришь про расставание?
— Значит, нам надо быть вместе. Смысл обижаться друг на друга и трепать нервы?
— Оh, nein, — шипит она, закрывая лицо подушкой…
Единственное, что меня спасало, это созерцание огненного пламени. В Германии нельзя просто так разжечь костёр, но я нашёл место, где ни полиция, ни соседи не смогли бы увидеть меня. Закупил дрова и выложил из камней мангал. Когда мы ругались, я приходил сюда и разводил костёр.
Глядя на пламя, я думал о том, что должен взглянуть на ситуацию её глазами.
«Михаэль, возьми себя в руки. Ты любишь её, а что может быть важнее любви? Да, иногда она перегибает палку, но разве в этом нет твоей вины? И, в конце концов, надо уметь прощать, надо уметь терпеть и смиряться».
7
Мария, Мария, я слишком юн и ничтожен. Я хочу жить, хочу любить, но дорога из ада длинна и трудна (англ.). Marilyn Manson — «Long Hard Road out of Hell».