Моя голова тяжёлая, как снаряд для пушки-гаубицы, которые приходилось носить в артиллерийском расчёте. Мне нужно время, чтобы понять: чубатые вооружёны винтовками Мосина, штыки направлены в мою сторону.
— Встати! — визжит Тарас.
Морщинки под его выбеленными глазами от крика расходятся, бегут в стороны, словно ручейки от начавшегося дождя.
Оборачиваюсь и вижу развороченные головы. Из них, как из разбитой бутылки вина, льёт кровь.
Я видел мёртвых товарищей на поле боя: с закатившимися оловянными глазами они лежали, уткнувшись носом в землю, смятые траками танка или растопыренные на заграждениях колючей проволоки. Много крови, много оторванных ног и рук, а в воздухе — удушающий смрад разложения и резкий запах пороха. Я видел раненых товарищей в лазарете с перебинтованными головами, руками, ногами, от которых несло гниющим мясом; они стонали и рыдали не в силах получить ни облегчение, ни смерть. Да, я видел смерть, боль, страх. Но сейчас — в тылу, в этом амбаре, на залитой кровью, мозгами, кишками соломе — вид убитых товарищей невыносим.
Стриж, Дубов мертвы, Бахтияра нет. А я жив. Сначала меня радует это мысль, но вдруг я представляю, что чубатые могут сделать со мной и тогда, правда, начинаю завидовать мёртвым.
— Пішли![31] — раздаётся приказ.
Штыками чубатые выгоняют меня из амбара во двор. Здесь пахнет навозом и дымом. Заливисто кукарекает петух. На месте вчерашнего пепелища, оставленного нами, разгорается новый костёр. Весь двор заполонили люди: бабы, дети, старики. На земле лежит голый Рысев. Его бледное тело стало чёрно-красным от грязи, крови и копоти. Лицо как малиновое варенье. Глаз не видно, вместо них синие подушки опухолей. Во рту палка, примотанная к лицу колючей проволокой, под ней кровавые рваные раны.
Меня бьют в спину. Падаю на землю, растопырив руки. Их подбивают винтовкой, скручивают сзади чем-то острым, металлическим, до крови раздирая запястья. Утыкаюсь мордой в землю; травинки тонкие, бледно-зелёные с крохотными каплями росы. Ударом сапога меня переваливают на бок.
Теперь вижу Бахтияра. Он в одних трусах лежит на земле. Тарас подходит к нему, кричит собравшимся:
— Цей![32]
И выстреливает в колено. Руки и ноги Бахтияра связаны. От выстрела он только изгибается в позвоночнике, словно скрюченный столбняком.
Вскрикиваю и получаю удар в печень.
— Панове, — Тарас поворачивается к собравшимся во дворе людям, — ці москалі принизили нас. Вони заслуговують смерті[33].
Самое чудовищное в происходящем то, что люди почти не говорят. Они, в основном, либо молчат, либо вздыхают. Зато хорошо слышны звуки деревни: хрюканье, кукареканье, лай, треск веток в костре, дуновении ветра.
Два чубатых мужика приносят деревянный щит, кладут на него Бахтияра. Подходит третий. Серпом он перерезает верёвки. Чубатые тут же прижимают освободившиеся руки Бахтияра. Третий достаёт молоток и гвозди, приколачивает ладони к щиту. То же проделывают и со ступнями узбека.
Чубатые уходят и возвращаются уже с жестяным ведром, держат его рукавицами. У третьего в руках холщовый мешок. Из него слышится отвратительный писк. Третий развязывает мешок и вытряхивает его содержимое в ведро. Двое других тут же переворачивают его, ставя на живот Бахтияра. Тарас подносит к ведру два факела, пламя лижет жесть.
Понимаю, ведро и так раскалено, а теперь оно раскалится ещё сильнее. В нём, наверное, крыса. Или, судя по громкости писка, крысы. Им станет чудовищно жарко, как людям, заключённым в пылающем танке, но прогрызть железо они не смогут, поэтому будут грызть Бахтияра, как люди — землю. Только в отличие от людей у крыс есть шансы. Глаза Бахтияра как раздутые рыбьи пузыри.
Двое поднимают меня за руки, бьют по рёбрам, в живот и тащат к Рысеву. Швыряют рядом с ним. Вижу, как под колючей проволокой, держащей палку кляпа, клочьями висит кожа. Глаз не видно.
Отворачиваюсь, стараюсь глядеть в небо. Оно — серое, будто затянутое ветошью — несколько отвлекает от кошмара происходящего. И сами собой приходят мысли о Боге. Родители — люди убеждённые, живущие по марксистко-ленинской идеологии, как и полагается, но вот бабушка была верующая. Маленькому она читала мне молитвы. И, правда, интересно, есть ли что-то на этом хмуром небе, под которым совершается такое? А если есть, то как достучаться, докричаться, чтобы прекратить всю эту бессмысленную жестокость, рождённую глупостью?
— Підніміть[34], — кивает на Рысева Тарас.
Два мужика исполняют его приказ. Тарас достаёт из костра пылающую головешку и вдавливает раскалённый конец с раздувающимися углями в лоб Рысева. Тот дёргается, вращается, как юла, но мужики — почему они не на войне? — держат его крепко. Воняет палёным мясом, точь-в-точь, как когда отец, заколов свинью, обжигал её. Тошнота подступает к горлу, но проваливается обратно внутрь, не находя выхода. Рысев обмякает. Тарас отнимает головешку, кивком указывает куда-то в сторону.
Непроизвольно смотрю туда и только сейчас замечаю собранные ветки, между которыми торчит столб. От понимания того, что сейчас случится, — я читал о таком у Дюма — мошонку будто сдавливают клещами. Портки становятся влажными, тёплыми.
— Бандеровцы! Суки!
Это искажённый, почти до неузнаваемости, голос сержанта Красной Армии Александра Рысева. Видимо, кляп выпал у него изо рта. Он орёт, и в потоке проклятий и мата я слышу это незнакомое «бандеровцы».
Почему он, я, мы оказались здесь? Ведь мы не хотели этого. Не хотели никому зла. Нас просто заставили убивать. К этому не так просто привыкнуть. Так же непросто, как и к тому, что другие имеют право убивать тебя.
— Хай живе Степан Бандера![35] — улыбается Тарас, потом бросает мне. — Твоя черга![36]
Меня поднимают, и вдруг из толпы выскакивает Оксана. Глаза влажные, широко распахнутые, открытый рот, окаймлённый алыми губами, похож на рану.
— Не треба, батько![37]
Она бросается к отцу и виснет, как якорь, на его шее. Первый раз отчётливо слышу толпу: она ропчет.
— Не треба, батько, не треба!
— Відійди![38] — отталкивает дочь Тарас.
Но Оксана вскакивает и бросается вновь, в этот раз на меня. Сжимая в объятиях, она рыдает:
— Він мене врятував! Він мене врятував! Убий, якщо його вб’єш![39]
Морщится Тарас, поднимает руку — толпа утихает — и говорит непривычно громко, раскатисто:
— Врятував доньку москаль, — слова даются ему с трудом, — вибачте, панове, вбити не можу![40]
— Відпустити? — слышится из толпы. — Донесе москалям![41]
— Не донесе, — отвечает Тарас, — нема нікого. Він останній. Цей, — он указывает на догорающего Рысева, — вчора розповів, їх п’ятеро усього залишилося[42].
— Але ж це москаль![43] — Вновь кричат из толпы.
— Відпустити краще, вовків багато, — скалится Тарас, — нехай себе рятує[44].
— Пусти, батько, я з ним піду![45]— взвивается Оксана.
— Відведіть![46] — Приказывает Тарас.
Два чубатых оттягивают от меня Оксану и тащат к хатам. Бросают в одну из них и запирают дверь. Тарас подходит ко мне:
– Іди, поки не передумав…[47]
Мои руки всё ещё скручены за спиной, во рту — кляп. Думаю об Оксане, стараюсь, как оберег, сохранить запах её тела.
— Стій! — Окликает Тарас. Останавливаюсь, оборачиваюсь. — На всяк випадок…[48]
Тарас, ухмыльнувшись, кажется, согнувшись в крючок ещё больше, вскидывает винтовку. Пуля, цепляет бедро. От обжигающей боли падаю на одно колено. Рефлекторно хочу зажать рану руками, но не могу. Не могу даже кричать, чтобы выплеснуть из себя боль.
42
Не донесёт, нет никого. Он последний. Этот вчера рассказал, что их пятеро всего осталось (укр.).