Цзычань от волнения изменился в лице и сказал:
– Тебе не придется больше так говорить.
В Лу жил изувеченный в наказание за преступление по прозвищу Беспалый с Дяди-горы. Ступая на пятках, он пришел повидаться с Конфуцием, но тот сказал:
– Раньше ты был неосторожен и навлек на себя такую беду. Зачем же теперь ко мне пришел?
– Ведь я всего-навсего не разбирался в делах, вот и лишился пальцев на ногах – отнесся легкомысленно к собственному телу, – ответил Беспалый. – Ныне же я принес вам, учитель, нечто более ценное, чем ноги, что стараюсь сохранить в целости. На вас, учитель, я смотрел как на небо и на землю. Ведь небо все покрывает, а земля все поддерживает. Разве ждал от вас, учитель, такого приема?
– Я, Цю, был невежлив, – извинился Конфуций. – Дозволь рассказать тебе, чему я научился. Почему же ты не входишь?
Но Беспалый ушел.
– Старайтесь, ученики, – сказал Конфуций. – Если даже Беспалый, изувеченный в наказание, еще стремится к учению, чтобы возместить содеянное в прошлом зло, тем более должен стремиться тот, чья добродетель в целости.
Беспалый же поведал обо всем Лао-цзы:
– Конфуций еще не сумел стать настоящим человеком. Почему он без конца тебе подражает? Он стремится прославиться как человек удивительный и чудесный. Ему неведомо, что для настоящего человека это лишь путы, связывающие по рукам и по ногам.
– Нельзя ли освободить его от этих пут? – спросил Лао-цзы. – Почему бы не показать ему прямо единство жизни и смерти, возможного и невозможного?
– Как его освободишь? Ведь это кара, наложенная на него природой.
Луский царь Айгун[41] спросил Конфуция:
– Что за человек безобразный вэец, которого звали Жалкий Горбун То? Мужчины, которым приходилось с ним вместе жить, так к нему привязывались, что не могли уйти. Увидя его, девушки просили родителей: «Лучше отдайте ему в наложницы, чем другому в жены». Их не пугало, что наложниц у него было уже больше десятка. Никто не слыхал, чтобы он запевал – всегда лишь вторил. Он не стоял на престоле, не мог спасать от смерти; не получал жалованья, не мог насыщать голодных; своим же безобразием пугал всю Поднебесную. Он лишь вторил, никогда не запевая, слава его познаний не выходила за пределы округи, и все же к нему стремились и мужчины и женщины – он был, наверно, выдающимся человеком! Я, единственный[42], призвал его и увидел, что безобразием он воистину пугает всю Поднебесную. Но не прожил он у меня, единственного, и одной луны, а я, единственный, уже привязался к нему. Не прошло и года, а я, единственный, стал ему доверять. В царстве не было тогда ведающего закланием жертвенного скота, и я, единственный, хотел назначить его, а он опечалился. Позже согласился, но с такими колебаниями, будто отказывался. Мне, единственному, стало досадно, но в конце концов я ему вручил должность. Вскоре, однако, он покинул меня, единственного, и ушел. Я, единственный, горевал, точно об умершем, как будто никто другой не мог разделить со мной радости власти.
– Однажды, – начал Конфуций, – когда я, Цю, ходил послом в Чу, я заметил поросят, которые сосали свою уже мертвую мать. Но вскоре они взглянули на нее, бросили сосать и убежали, ибо не увидели в ней себя, не нашли своего подобия. В своей матери они любили не тело, а двигавшую им жизнь. Погребая погибшего в бою, его провожают без опахала из перьев, – продолжал Конфуций. – Ибо для таких знаков отличия нет оснований, как нет смысла заботиться о туфлях тому, кому отрубили ногу в наказание. Никто в свите Сына Неба не срезает ногтей, не прокалывает себе ушей. Новобрачный не выходит из дома, свободен от службы. Этого достаточно для них, сохранивших в целости свое тело, тем более же для тех, кто сохранил в целости добродетель! Обратимся же ныне к Жалкому Горбуну То. Ничего не говорил, а снискал доверие; не имел заслуг, а пользовался общей любовью; ему вручали власть и боялись лишь его отказа. Он должен был быть человеком целостных способностей, добродетель которого не проявлялась во внешней форме.
– Что означает «человек целостных способностей»? – спросил Айгун.