Я прикинул свои финансовые перспективы. Если мне будут продолжать платить за переиздания (и часто переиздавать), если на мой счет будет по-прежнему течь денежная струйка за право использования моих книг в публичных библиотеках (и хорошо бы, если бы эта струйка била посильнее), если я начну получать пенсию (до пенсионного возраста мне осталось совсем недолго) — что ж, всего этого должно хватить на жизнь. Кроме того, слепота может обернуться некоторой экономией денег. Я не смогу путешествовать, мне придется отказаться от машины, которая мне обходится недешево. Слепому человеку меньше нужно, с облегчением подумал я. И тут мне пришло в голову: а мертвому нужно еще меньше.
Я задумался. Достаточно ли серьезно я отношусь к угрожающей мне слепоте? Кажется, я над ней подшучиваю. С чего бы это? От отсутствия воображения, от того, что я просто не могу осознать весь ужас того, что меня ждет, или от врожденной неспособности вообще отнестись к чему-нибудь серьезно? Что это — храбрость или трусость? Я как будто пытаюсь приручить беду, не смея взглянуть ей в лицо, пытаясь встать на дружескую ногу со Слепотой и убедить ее, что мы, по сути дела, не являемся врагами, и мне нечего ее бояться.
Так оно на самом деле и было. Не мог я просто так смириться с неизбежностью. Кто-то спросил меня (кто-нибудь обязательно задаст такой идиотский вопрос), смогу ли я играть в теннис. «Разумеется, — ответил я, — только белой ракеткой»[1]. Что это я, черт побери, вытворяю? Острю на тему величайшей трагедии своей жизни? Да. Я так поступал всегда. С большим или меньшим успехом.
Друзья отнеслись к моей трагедии по-разному. Я не приставал ко всем подряд со своей бедой, но многие о ней знали, и, разумеется, я был благодарен тем, кто отнесся к ней с искренним сочувствием и заинтересованностью. Некоторые были потрясены и слишком громко и слишком жизнерадостно уверяли меня, что все это вздор и ничего такого со мной случиться не может. Другие, так же как и я, отказываясь признавать реальность, пытались шутить по этому поводу. Например, один мой приятель сказал:
— Тебе повезло. Тебя предупредили заранее и дали время на подготовку.
— Но я привык к своим глазам — ответил я ему. — Мне жаль будет их потерять, пусть меня об этом и предупредили заранее.
Потом у кого-то возникла мысль, что надо посоветоваться еще с одним специалистом. Я с ними согласился, но сказал, что подожду до первого октября, когда больница обещала сообщить мне окончательный диагноз.
— А зачем тебе ждать?
— Ну как же? Не зная первого диагноза, мне не с чем будет сравнить второй.
Этот аргумент убедил многих, кроме женщины-врача (мнение которой о врачах и физиотерапевтах я уже приводил), которая сказала, что я несу чушь и должен немедленно пойти к другому врачу.
Я пошел. Это был мистер Н., крупный специалист-офтальмолог, который консультировал в одной из наших знаменитых больниц. Я сразу проникся к нему доверием. Он принялся меня осматривать, и я заметил, что он быстро потерял интерес к тому глазу, который не был поврежден мячом. Атропин он залил только в правый глаз. В конце концов, он объявил:
— Ваш глаз поврежден теннисным мячом, который повредил сетчатку. Но сетчатка имеет удивительную способность самозаживляться. По-моему, она у вас это сейчас и делает. Избегайте всякого напряжения: нырянья, катания на водных лыжах, борьбы и особенно тенниса. И покажитесь мне через месяц.
Я спросил, правильно ли я его понял: даже в худшем случае, если я потеряю правый глаз, я все равно смогу видеть левым? Да, ответил он, вы меня поняли правильно.
Все зависит от точки отсчета. Если бы я за несколько недель до этого узнал, что мне грозит потеря одного глаза, я отнюдь не пришел бы в восторг. А сейчас я был счастливейшим человеком в Лондоне. За несколько дней до этого я получил письмо от брата, который живет в Нью-Йорке. В письме он напомнил мне, что когда-то, когда мы оба были очень молоды, я сказал ему, что надо старательно оберегать от повреждения пенис — он ведь у нас один; а глаза не так важны, в конце концов, их два. Да чего же я был дальновиден в возрасте девятнадцати лет!
Тем не менее я был твердо намерен пойти первого октября в больницу, чтобы узнать диагноз. Я считал, что к этому меня обязывает хотя бы элементарная вежливость. К тому же я хотел услышать, чтó они скажут теперь — потеряю я оба глаза или нет.