Постарайтесь также оценить фильм не как феномен внутриеврейской разборки (которая, безусловно, в «Серьёзном человеке» присутствует), а как некий универсальный рассказ о трагедии рационального, религиозного, мистического и этического осмысления человеком своей жизни, которая в определённый момент начинает казаться карнавалом несправедливости, бессмысленности и абсурда.
Под конец хочу вернуться к Прологу. Безусловно, его можно трактовать как едва ли не самое едкое, какое я видел в жизни, издевательство над уникальной способностью еврейского ума абстрагировать реальность до такой степени, что реальность перестаёт главенствовать в ощущениях и отступает на второй план под давлением догм. Подруга Доры Песел сказала ей, что реб Грошковер умер, и этого обстоятельства (Слова!) достаточно, чтобы перестать верить собственным глазам, полагаться на разум и быть готовым даже убить человека во имя торжества Идеи (Догмы, Слова). Мне лично эта коротенькая притча братьев Коэн раскрыла гораздо больше смыслов в понимании истоков большевизма и катастрофы Октябрьского переворота, чем многотомное «Красное колесо» Солженицына.
Тем не менее Пролог «Серьёзного человека» гораздо глубже этого поверхностного своего прочтения. В нём — ключ вообще ко всем трагедиям ХХ века! Агрессивная идиотка Дора, не знающая сомнений в своих убеждениях и готовая идти до конца, — это символ всех революций, всех идеологических изнасилований, всех геноцидов и всех иллюзий современной цивилизации.
Но даже такая тотальная глобализация трактовки Пролога — лишь вершина айсберга смыслов и откровений, заложенных в «Серьёзном человеке». Для меня, во всяком случае, фильм братьев Коэн стал интеллектуальным пиром, сопоставимым с пиром эстетическим, который испытал во время просмотра «Великой красоты» Паоло Соррентино.
Планшет советского офицера
Василий Щепетнёв
Опубликовано 02 февраля 2014
Желание докопаться до сути присуще если не всему роду человеческому, то большинству из нас. В детстве. Дай ребёнку сложную игрушку — и он непременно захочет узнать, как она устроена. Разобраться. Так, в разобранном состоянии, сложная игрушка и останется. Потому поначалу дарить ребёнку следует что-нибудь простое — плюшевых мишек и слоников. Лишь потом, когда исследовательский пыл поугаснет, можно переходить к вещам высокотехнологичным.
В процессе развития плод выказывает черты то рыбы, то земноводного, то, наконец, млекопитающего. Ребёнок в процессе развития тоже, пожалуй, выказывает черты композитора, зодчего, поэта или химика: явление давно известное, но до сих пор практического применения не получившее. Правда, собирают иногда математические или химические классы, порой даже школы, но беда в том, что к выходу во взрослую жизнь ювенальная гениальность сходит на нет. За редким исключением. Потому Пушкины и Моцарты встречаются нечасто. Как и люди с жабрами или хвостами.
Может, не учить талантливых детей биному Ньютона, а заодно истории партии и прочим обязательным дисциплинам, а сразу дать бумагу, карандаши, инструменты? И посмотреть, что получится. Вдруг да и откроют что-нибудь этакое… Ход в параллельные вселенные, полувечный двигатель или игру «нолики — нолики».
Но боязно. Что сами уйдут в параллельные вселенные — те, где на Марсе цветут яблони и развиваются алые стяги, — то полбеды. Социальных сирот у нас множество; десятком больше, десятком меньше, кто заметит? Но ведь они и других за собой увлекут, вот где риск. Проснёшься утром, а камердинер и доложит: так, мол, и так, ваше превосходительство товарищ Отец Нации, детей в России больше нет. И ваших тоже. Согласитесь: неприятно. Так что пусть учатся по утверждённым программам. Если нельзя положиться на врождённую гениальность, то, быть может, нужно заменить её гениальностью приобретённой? Как в романе «The Dark Fields» by Alan Glynn, в переводе — «Область тьмы» Алана Глинна.