И всё же я не слеп и не могу не замечать, что волшебство, таившееся в Ленином голосе, передалось и Юо. Вот только её внутреннее волшебство наслоилось на внешнюю магию, и у моей глухой доченьки, не способной чётко артикулировать ни одного слова, всё древнее, водно-лесное волшебство перетекло в глаза.
Столько песен сложено о глазах возлюбленных! Всем понятно, как должен реагировать человек, когда его завораживает взор его любимой. Но что делать, когда ты боишься глубины глаз собственной дочери, нигде не сказано, и я понятия не имею, что мне с этим делать и как мне с этим быть.
Если с Леной мне как-то уже попривычнее – как-никак, я познал её уже во всех возможных смыслах – и в бытовом, и в библейском – то как мне понять Юо, я и правда ума не приложу.
Я много думал об этом и решил, что, наверное, на самом деле, мне и не нужно вовсе её понимать. Достаточно будет, если я просто буду её любить и давать ей всё необходимое по мере своих возможностей. Ведь тот легендарный прадед тоже не нашёл лучшего выхода. Неужто я мудрее него.
На днях мы гуляли с ней, пошли на площадь купить её любимые апельсины – и тут подбегает тот мальчуган, Дамиан, сын городской главы. Худющий, глаза большущие, ресницы длиннющие – в общем, красавчик, каких свет не видывал. Подбежал и весь как-то замялся, застеснялся, щёки покраснели, руки прячет за спиной.
Я спрашиваю его: «Привет, Дамиан! Ты чего?»
И тут он подходит чуть ближе, достаёт руки из-за спины и протягивает моей белокурой дочурке маленькое кругленькое зеркальце.
У меня, конечно, сразу внутри взыграло отцовское: «Да ты куда ты полез?? К моей крохотулечке! Да ты даже усов не бреешь ещё, оболдуй лохматый!» Всего этого я, конечно же, не произнёс – и слава богам, потому что иначе бы не заметил, как просияла моя красавица. Она аккуратненько взяла из его ладошек зеркальце и поднесла его к солнечным лучам. По лицу мальчика забегали солнечные зайчики.
Они сели на площадную твердь и стали играть с чудо-подарком. Я хотел повозмущаться и разогнать их: ещё чего, дружить с сыном главы города, который невинных девушек ни за что, ни про что вешает. Как бы не было беды!
Но потом я посмотрел на мою солнечную доченьку, перевёл взгляд на очарованного ей пацана и понял: «Да кто я вообще такой, чтобы им мешать».
Сел неподалёку, наблюдал за детьми и попросту, всем сердцем чувствовал любовь.
__________
– Аэй, Мелайна, аэй!
Да не жаль тебе в жертву мечту приносить ради дряхлой старухи? Неужели не ёкает сердце, что усталость нести соглашаешься до заката мира Господнего? Мелайна, вечный покой – лишь пожелай! – наступит через вздох. Лишь шаг до безвременной колыбели. И ты выбираешь остаться со мной? С одинокой старухой?
Корявая развалина! Мне же смерти вовек не видать, как своих ушей!
Меня презирают боги, меня ненавидят люди, Мелайна. Они приходят ко мне с мольбой, а внутри раздирает их ненависть. Они же, как крысята в клетке: звериным нюхом чуют, что их судьба – в моих руках, и заискивают, и хнычут, и грозятся – а сами только и думают, как бы мне глаза выцарапать. И молятся мне, и презирают. Им кажется, что раз боги говорят со мной, я выше их, богаче, счастливее. Горькое, глупое заблуждение!
Да разве ж я сама хотела такой судьбы? Хоть кому-то была бы бессмертная жизнь мила под ношей такого дара?
Мелайна, ты же знаешь, как тяжело, когда тебя хлещет людская ненависть. Вспомни про шею хоть свою, до сих пор ведь вон полоса не затянулась. Неужели тебе показалось этого мало?
Боги не любят нас, Мелайна. И никогда не полюбят. Мы для них – расходный материал. Всего лишь посредники. Мы нужны им лишь потому, что нашими руками они насаждают свою волю – вот и всё. Наше с тобой счастье не входит в божественные планы и расчёты. Передатчик лишён судьбы и души.
Ушедшим же незачем роптать, доченька. Нет там ни боли, ни му́ки, ни сомнений, ни страха.
Как светел мир вне тела!
Аэй!
Как радостно небытие!
Ну как же ты можешь ради меня отринуть долгожданную смерть? Сколько же сил и стойкости ещё тебе понадобится? Не бывает жизни без бурь и без боли, так неужели ты пойдёшь на страдание ради меня? Чтобы я не осталась наедине с вечностью? Чтобы не было мне одиноко?
А не движет ли тобой тщеславие?
Никто не воспоёт твой подвиг, не сложит гимнов, не полюбит тебя.
Навечно лишь юрта да я, бесконечно – лишь воля богов да просители без числа и продыха.
Подумай, Мелайна. Решение займёт один миг, пожинать плоды будешь вечно.
– Угомонись же, Ертын-хайе, что же ты со мной, как с маленькой. Квохчешь над моей судьбой, будто бы не знаю я, на что иду.