Он поворачивается и прижимается ко мне поближе. Облизывается и глубоко вздыхает.
До него я не знала любви.
__________
Подожди!
Эй, куда!! Там же все мои пожитки! Я копила на этот билет три месяца! Каждый день звонила жирным уставшим мужикам, чтобы наскрести! Каждую ночь мечтала! И вот так просто – раз – и ты теперь от меня с ними убегаешь? Серьёзно? Да как?
Эй, справедливость!! Ау, я призываю тебя в свидетели! Ты видишь, как просело моё мясо на жопе! Сколько я сидела на стуле перед компом, все вы видели, дорогие присяжные заседатели, и вот теперь – вот такое говнище? Да как такое!
Да я протестую! Верните его сюда, я набью ему морду! У, поганец! Я бы ему пёсьим дерьмом глаза намазала, я бы ему устроила спа-салон с воском, залитым в гланды, я бы ему в задницу швабру вставила, которой каждое грёбаное утро в нашем подъезде стучат.
Работай на удалёнке, говорили они! Это безопасно, говорили они! И вот он смывается с места преступления, будто так и надо! Будто кто-то рождён батрачить и прогибаться, а кто-то рождён царствовать, и почему-то рождаться батрачить угораздило именно меня!!
Ну уж нетушки, подонки, я вам ещё покажу! И кузькину мать, и петруськину, и володькину! Вы у меня ещё попляшете, скоты, поджарятся ещё ваши жопки, помёрзнут на ветру пиписьки. Я так этого не оставлю, вы мне ещё за это заплатите!
Слышите! Я заставлю вас молить о пощаде, вы ещё пожалеете! Так и знайте!!! Я очень в гневе страшна! Прямо скажем, ужасающа! Дрожь по коже! Жилы стынут! Спирает дух!
Ну что, испугались?
Вам стало страшно?
Вы слышите меня?
Эй?
__________
Аεί (аэй) по-древнегречески означает «всегда». Это вам не простецкое современное πάντα (панда). Аэй – звучит как дыхание. Ха – хэй, breathe – air, а-эй.
Я позвонила ему в 21:18. Он сказал, что сейчас доцелуется на прощание и придёт. Пришёл в 02:36. Он был – как мягкие сущности с картин Дали, а всё вокруг: шкафы, дверные ручки, стены – были его костылями. Он затих. Я пошла искать сына.
Сын забился в угол за комодом. Даже не думала, что он там может поместиться. «Мам, кто там?» – не признал. Не буду говорить правду. Сейчас уложу и подумает, что просто приснилось.
Распахнутая на тумбочке книга Крылова: «Каиб был одним из восточных государей. Имя его наполняло Вселенную». Может, почитать вслух, чтобы поскорее заснул?
Странный шум. Сажаю сына на кровать, иду в комнату, где гремело. На полу щепки. Стоит, как подбитый журавль. Выломал спинку детской кроватки, пытаясь опереться.
Его глаза мутнее, чем Нева. Кричу: «Скотина! Ты всё проебал!»
Слюной захлёбываясь вперемешку с лестью, он булькает в ответ: «Как много чести!
А что же здесь твоё? Ткни пальцем? Покажи?
Ведь, как никак, лишь волею моей позволено тебе здесь жить.
Хочешь уйти?
И городской квартал
Обшастать без гроша,
Чтобы свалиться там,
Где даже бомж б не спал?
Ну что ж, иди.
Твой выбор не велик», – потоком рвоты перервался его крик.
Аэй – вечность, дыхание, безграничность. А-эй, a-way, no way.
Глава 2
Ну что, дело сделано, её вздёрнули. Чисто, красиво, непыльно.
Прачкина дочка визжала, правда, мерзко – до сих пор в ушах звенит. Откуда у малявки только голос такой прорезался? Даже хрип задыхавшейся шалавы не настолько въелся, как этот блядский детский визг. А ведь они даже не были знакомы.
Ну ничего, скоро выветрится.
На улице уже тьма и звенят сверчки. Подышать бы ещё чуть-чуть, лишь бы внутрь не заходить. Но приходится.
Захожу и кричу – по привычке, со злости: «Дамиан!» С кухни выковыливает пожилая нянюшка, со второго этажа семенит жена. Сына нет. Опять кричу: «Дамиан!! Где ты, сукин ребёнок, отзовись! Отец твой пришёл!»
Конечно же, он не придёт, и я знаю это, но ярость не позволяет мне умолкнуть просто так. Не позволяет смириться. И я повторяю отвратный для всех ритуал – раз за разом, день за днём. Я противен сам себе, но не могу остановиться. Я слишком зол. «Дамиан!!!»
Жена спускается и спокойно говорит: «Ну что ты опять кричишь? Он у себя, занимается. Как сегодня прошло?»
Меня раздражает в ней всё. Даже её спокойствие. Хоть я всю глотку сорву, она никогда в ответ голос не повысит – то же мне, выискалась святоша. Даже её полное, дряблое тело. Щёки давно просели, руки бессильно провисли. Даже её причёска. Подкрашивает хной три свои волосинки, пытается скрыть тусклость и седину. Спрашивается, зачем? От кого? Для кого?
Как прошло! Да знала бы она, что я бы лучше всю ночь смачно трахал ту повешенную плоскую сучку, чем сейчас вот так вот стоял перед этой никчёмной обрыдлой брюзгой.
Все они шлюхи, просто каждая – по-своему. Может, и правда не стоило ту ворожею вешать. Никто ведь не знает, ведьма она или нет. Никто не знает, отчего, почему и как наши бабы начали рожать падаль. Это сейчас решили, что она виновата, а завтра вновь очередная шалава изрыгнёт очередное ничтожество – и всё, нам опять придётся искать очередную жертву-виновницу, чтобы успокоить народ. Как же я заебался. Почему нельзя просто рожать нормальных и не усложнять мне жизнь.