— Почему вы так все ненавидите Алину? — спросил он тихо.
Марк раздраженно передернул плечами — и он тоже. Все они. Соня бы поморщилась, Другой вздохнул бы и начал приводить примеры из американских фильмов, Билан бы отпустил очередную тупую шутку, чтобы не отставать от других. И только Антон, который ничего не знал, мог спокойно сесть рядом с Алиной и так же спокойно заняться с ней сексом. Антон мог сделать то, чего не дано было Алексу с тех пор, как у него вырвались те самые слова.
— Тростянецкая? — Только так, никогда по-другому. — Никто ее не ненавидит. Просто она как-то сразу… не вписалась. Не пыталась вписаться.
— Вчера попыталась. И что из этого вышло?
Марк молчал. Алекс продолжил:
— Если бы нас с Катей застукали, никто не стал бы выкладывать.
— Тебя бы испугались.
— Если бы ты с Соней…
— Мы с Соней ничего такого не делали, — вдруг рявкнул Марк.
Принесли пиццу. Алекс оторвал жирный тянучий кусок и начал жевать. Они молчали, думая о своем. Вдруг Марк спросил тихо:
— Слушай, помнишь, Геннадий Ильич нас обыскать хотел?
— Ну?
Он помолчал и наконец выдавил:
— Это… было из-за тех денег, да?
— Каких еще денег?
— Елены.
Он все еще не понимал:
— А что с ними?
— Ну… она уронила, а ты…
Он отложил пиццу и встал:
— Думаешь, я скрысил?
Марк аккуратно вытер ладони салфеткой и сложил ее сбоку от черной тарелки:
— У тебя проблемы, я понимаю. И ты же сам говорил, что дураков учить надо. И Елена тебе не нравится.
— Она никому не нравится. Это не повод. А вам Алина не нравится. И это тоже — не повод.
— Извини, я просто…
Смердит, от него все так же смердит.
— Не хочешь за мной перепроверить? Может, я из ванной что спер? Крем какой, а? Я полотенце испортил, кстати. Давай заплачу.
— Алекс, не надо. Я…
«Ты такой же, как все — они».
Из кухни на него пахнуло старым маслом, которым, казалось, пропахло все в квартире — и одежда, и волосы, и будто сами обои. Алекс хотел прокрасться в комнату, но бабуля уже кричала:
— Давай-ка за стол!
Он бросил взгляд в зеркало и поморщился: плохо дело. Втиснулся в кухню бочком и сел спиной к коридору, зная, что свет оттуда слепит бабуле глаза, и без того затуманенные катарактой. Она поставила перед ним тарелку плова:
— Кушай, дорогой.
Тут Алекс понял, что не так: телевизор молчал. Это означало, что бабуля жаждет задушевной беседы.
— Алеша, давай я все-таки дарственную напишу на тебя. Беспокойно мне.
«Тебе всегда беспокойно — по поводу и без».
— Чего ты опять?
— Мало ли что. Вот я умру, и налетят.
— Откуда налетят, бабуль? Им там вообще не до нас.
— Знаешь, что он мне сказал?
«Догадываюсь».
— Что я ему больше не мать! Бесстыдник! — Она бахнула рукой по столу.
И так после каждого разговора с дядей. Нет бы перестать общаться — нет, бабуля сама названивала, сама же ругалась и сама же прощала, как будто другой стороны для нее и вовсе не существовало. Иногда Алексу казалось, что, не будь его рядом, она бы так же спорила со стенкой, ковром или телевизором, выдумывая аргументы уже для них и так же уверенно их опровергая. Иногда он думал о матери — чувствовала ли она это в присутствии бабушки, думала ли она, что если она исчезнет, то ничего, в сущности, не изменится?
— Вот нет уж, хватит. Умерло так умерло. На тебя квартиру перепишу, чтобы и не думал даже. А то я знаю, как будет. Он ко мне на похороны даже не явится, а квартирку делить будет. А мы еще под реновацию, может, попадем.
Алекс ждал развязки, и она последовала. Бабуля всхлипнула.
— Господи, да за что мне эта беда с детьми? Один вражина, другая… — тут же запнулась, бросила на него испуганный взгляд, и Алекс почувствовал, как в воздухе вместе с запахом лекарств и прогорклого масла вновь оказалось это — то, что сопровождало его каждый день — с тех пор как.
Он отшвырнул вилку и скрылся в своей комнате. Полез под матрас, наткнулся на сверток — точно, вот же он. Вышел из дома, нырнул в соседний подъезд, пробрался на крышу и сел на краю. Вытащил пистолет и прицелился по деревьям.
Пиф — и вот мозги вылетают из Антона.