– Бежим! – только и сказал он.
Они помчались по мосту и, задыхаясь, спрятались за береговым устоем дамбы. Послышался глухой взрыв, земля под ногами вздрогнула, поднялось облако дыма.
– Пойдем посмотрим, – сказал Брэйсгедл. Они вернулись к мосту, который был весь окутан дымом и пылью.
– Только частично… – начал Брэйсгедл, когда они подошли к мосту и дым рассеялся.
В этот момент второй взрыв заставил их пошатнуться. Громадный валун ударил о парапет рядом с ними, взорвался, как бомба, и осыпал их градом осколков. Арка с грохотом рухнула в воду.
– Видимо, взорвался второй бочонок, – сказал Брэйсгедл, вытирая лицо. – Надо было помнить, что все запалы разной длины. Подойди мы чуть ближе, две многообещающие карьеры могли бы преждевременно оборваться.
– В любом случае, мост взорван, – сказал Хорнблауэр.
– Хорошо, что хорошо кончается, – заключил Брэйсгедл.
Семьдесят фунтов пороха сделали свое дело. Мост был разрезан надвое, посредине зияла рваная дыра шириной в несколько футов, за ней, свидетельствуя о крепости кладки, нависал кусок пролета от другого быка. Посмотрев вниз, они увидели, что река почти запружена камнями.
– Сегодня ночью якорная вахта не понадобится, – сказал Брэйсгедл.
Хорнблауэр посмотрел туда, где была привязана чалая. Он чувствовал искушение вернуться в Мюзийак пешком, ведя лошадь в поводу, но удержал стыд. Он с усилием взобрался в седло и поехал по дороге; небо окрасилось багрянцем, близился закат.
Хорнблауэр въехал на главную улицу города. Обогнув угол, он оказался на площади. То, что он здесь увидел, заставило его неосознанно натянуть поводья и остановить лошадь. На площади толпились солдаты и горожане. В центре площади вздымалась в небо прямоугольная рама с блестящим лезвием. Лезвие с грохотом упало и несколько человек, стоявших у основание прямоугольника, оттащили что-то в сторону и бросили в кучу. Передвижная гильотина работала.
Хорнблауэра затошнило – это похуже кошек. Он собирался проехать вперед, когда его внимание привлек странный звук. Кто-то пел, громко и чисто. Из-за дома вышла небольшая процессия. Впереди шагал высокий курчавый мужчина в белой рубашке и темных брюках. По обе стороны шли солдаты. Он и пел; мелодия ничего не говорила Хорнблауэру, но слова он слышал отчетливо – это была французская революционная песня, чьи отголоски дошли даже до другого берега Ла-Манша.
– Священна к родине любовь[8], – пел человек в белой рубашке, и, когда горожане услышали, что он поет, они зашумели, попадали на колени, склонили головы и сложили руки на груди.
Палачи вновь поднимали лезвие, и человек в белой рубашке следил за ним взглядом, не переставая петь. Голос его не дрожал. Лезвие поднялось на самый верх и пение наконец оборвалось: палачи набросились на человека в белой рубашке и потащили его к гильотине. С лязгом упало лезвие. По площади прокатилось эхо.
По-видимому, это была последняя казнь, потому что солдаты начали разгонять горожан по домам, и Хорнблауэр направил лошадь в быстро редеющую толпу. Он едва не вылетел из седла, когда лошадь, фыркая, шарахнулась в сторону – она учуяла ужасную кучу, лежавшую рядом с гильотиной. На площадь выходил дом с балконом, и на нем Хорнблауэр увидел де Пюзожа в белом мундире, в сопровождении других офицеров. У дверей стояли часовые. Одному из них, входя, Хорнблауэр оставил лошадь. Де Пюзож только что спустился вниз.
– Добрый вечер, сударь, – де Пюзож был безукоризненно вежлив. – Я рад, что вы добрались до нашей ставки. Надеюсь, затруднений не было. Мы собираемся поужинать и были бы рады, если бы вы составили нам компанию. Вы ведь на лошади? Господин да Виллэ распорядится, чтоб о ней позаботились.
Это было просто невероятно. Не верилось, что этот лощеный господин только что приказал устроить кровавую бойню. Не верилось, что эти элегантные юноши, с которыми он сидит за одним столом, рискуют своими жизнями, чтоб свергнуть жестокую, но крепкую молодую республику. Еще меньше верилось, что он сам, мичман Горацио Хорнблауэр, забирающийся на ночь в четырехспальную кровать, подвергается смертельной опасности.
На улице рыдали женщины, оплакивая увозимые солдатами обезглавленные тела, и Хорнблауэр думал, что не сможет заснуть. Однако молодость и усталость взяли свое, и он проспал почти всю ночь, хотя и проснулся с ощущением, что его мучили кошмары. В темноте все казалось ему незнакомым, и прошло несколько секунд, пока он понял, где находится. Он лежал в кровати, а не в подвесной койке, в которой провел последние триста ночей; кровать стояла непоколебимо, как скала, вместо того, чтоб раскачиваться из стороны в сторону. Под балдахином было душно, но то не была знакомая духота мичманской каюты, в которой застоявшийся запах человеческого тела мешался с запахом застоялой воды. Хорнблауэр был на берегу, в доме, в кровати, все кругом было тихо, неестественно тихо для человека, привыкшего к скрипу идущего по морю корабля.