— Тысячу раз говорил, чтобы обрезали пояс покороче. Но им, видите ли, материи жалко… Рано или поздно я по их милости сверну себе шею!.. Весьма рад.
— Для меня большая честь.
— Кто, говорите, вас прислал?
— Меня зовут Эдди Рэнсинг! — что было мочи заорал англичанин.
К собеседникам подошла барышня.
— А меня зовут Грета, — сообщила она. — С папой следует говорить погромче, потому что он слегка недослышит. Садитесь, пожалуйста.
Рэнсинг сел и узнал от фрейлейн Воллишоф, что с десяток людей сломя голову примчались из харчевни, после того как услышали, что иностранец наводил у коронера справки о советнике. Ну а господин советник, естественно, сразу же послал за любознательным иностранцем. Чуть позднее семья советника пригласила Рэнсинга погостить у них несколько дней и в своей любезности дошла до того, что позволила гостю пройти в отведенную ему комнату умыться и переодеться в чистое, воспользовавшись доставленным сюда багажом.
Досуг после ужина был заполнен дружеским надрывным криком. Старый советник два года назад потерял свой слуховой аппарат, с помощью которого довольно хорошо разбирал все, что ему говорили, а приобрести новый скупость не позволяла.
Наконец часу этак в одиннадцатом Эдди удалось подвести разговор к цели своего приезда. К тому времени уже три кошки спали, уютно свернувшись у него на коленях.
— Я из Лондона, увлекаюсь коллекционированием произведений искусства.
— Что он сказал? — с астматической одышкой переспросил у дочери господин Воллишоф.
— Он коллекционер! — взвизгнула Грета.
Старик понимающе кивнул.
— У меня есть племянник, тот увлекается оптикой.
Тем временем в доме советника собралось избранное общество: аптекарь, директор театра и некий драматург — господин Максль, уже несколько лет подряд писавший пьесу «Вильгельм Телль». Сей литератор пробавлялся тем, что его охотно принимали повсюду, как человека, повидавшего свет: в свое время он по поручению некоего скототорговца посетил Брюнн…
Позднее Эдди удалось уединиться с Гретой. Бескровная физиономия старой девы чем-то напоминала выжатый лимон. На макушке она носила голубой бант и, когда улыбалась, становилась похожей на японского премьер-министра в отставке, чье фото мелькало в хронике. Фрейлейн была на редкость уродлива, и это ее природное свойство усугубляли вставные челюсти.
— Видите ли, я коллекционирую работы некоторых английских керамистов. Творения их, по сути, ценности не представляют, но ведь у каждого свои причуды.
— Боже мой, кому вы рассказываете? У меня есть тетка, которая помешана на мытье рук и никак не может отвыкнуть от этой своей мании. Объясните мне, что тут хорошего — поминутно мыть руки?
— Так вот, значит, я коллекционирую…
— Нет, скажите мне, ради бога, что толку в этом пристрастии к чистоте?
У Рэнсинга чесались руки стукнуть настырную девицу.
— Я собираю старинную керамику, — тупо твердил он свое, — и по регистрационной книге торговой фирмы установил имена клиентов, которые некогда приобрели интересующие меня вещи. Ваш отец семнадцать лет назад получил от лондонской фирмы «Лонгсон и Норт» две керамические вещицы.
— Покупка наверняка была оплачена!
— Само собой разумеется, но речь не о том. Среди прочих меня интересует скульптурная группа «Жнецы», — он намеренно начал с другой вещи, чтобы замаскировать истинную цель своего визита, — и небольшая статуэтка, украшающая эмалевую шкатулку, — так называемый «Созерцающий Будда».
— О, я давно ее подарила!
Стены качнулись и поплыли у Рэнсинга перед глазами. Он вынужден был сесть. В тот же миг резкая боль пронзила ногу у щиколотки: кошка, которую Эдди ненароком придавил, решила отомстить и вонзила все когти ему в ногу.
— Ах, Гюрти! — нежно проворковала хозяйка. — Вы знаете, она такая своевольная!
— Подарили?! Ай!.. Она у вас действительно своевольная…
— Да, я без сожаления рассталась с вещицей. Не нравились мне эти «Жнецы».
Вновь пробудившаяся надежда подействовала на Эдди словно наркоз, он даже перестал ощущать кошачье своеволие.
— А «Созерцающий Будда»?