По дороге к дому я таки узнал от Нины ещё кое-что. Бандиты приходили к ним после посещения хутора оперуполномоченным из Гуляевки. Это немаловажное обстоятельство. Не на чью помощь в ближайшее время дядя Иван, обремененный большой семьей, рассчитывать не мог. А проводник, который показал путь бандитам по болоту и которого опознали по голосу охотник и его жена, непременно был человеком, связанным с Гуляевкой, человеком своим. И конечно, бандиты основательно пригрозили дяде Ивану. Только одно его появление в Гуляевке могло вызвать новое нападение бандитов — беспощадное и кровавое.
— Вы не говорите отцу о рассказанном мною, — попросила Нина, когда, забрав фазанов и уток, мы подходили к хутору.
— Конечно, нет! Зачем же? Дядя Иван сам откроется.
— Вот уж нет!
— Откроется, — твердо сказал я.
— Почему?
— Потому же, что и вы, Нина. Сами говорите — не верит он, будто мы с Васей Хабардиным пастбище ищем. А коли мы не бандиты, то значит, те, кто их ищет. Для вас ведь главное было убедиться — не бандиты ли мы, не ими ли подосланы, не стремимся ли соединиться с ними. Разве не так?
— Не знаю… Впервые я видела отца таким испуганным. Он никогда никого не боялся.
— Рассказал вам старший лейтенант о налете на табун из Бурылбайтальской рабочей дивизии?
— Говорил…
— Так остановятся ли бандиты при крайнем случае перед убийством старика, десятерых женщин и детей? Дядя Иван рассудил верно — не остановятся.
— Но и мы пристрелили бы не одного! — гордо сказала Нина.
— Вы могли ни одного и не увидеть…
— Как же так?
— Подожгли бы они ночью ваш дом, да и поубивали вас всех из камыша. Тем оружием, что у вас взяли. — И мне припомнилось ночное дежурство дяди Ивана. Очевидно, он думал, как и я.
— Отец очень жалеет свое ружье, — помолчав, проговорила Нина. — У него бельгийская трехстволка была. Два — ружейных, а третий — под винтовочный патрон, нарезной. Не любит жаканов отец…
— Да, пули варварские, — согласился я.
Мы давно вышли на твердую тропу средь камышовых зарослей и шли рядом. Собаки, играя, трусили впереди. Солнце налилось малиновым вечерним светом, висело над тростником. Поднявшийся ветер обтрепал иней с метелок, и они выглядели черными, будто обугленными. До нас уже долетал многоголосый лай с псарни.
Тропинка прихотливо вильнула, словно отыскивая в болоте путь покороче, и, не найдя, повела в обход. Послышался тупой стук бондарского молотка. Мы вышли на поляну перед домом, на котором резвилась вся сорокаголовая свора. Завидев нас, собаки лениво, по обязанности, тявкнули в нашу сторону и вновь принялись за прерванную игру. Дядя Иван натягивал обруч на бочку, видимо, со свежезасоленной рыбой, и куча окуней и сазанов, насыпанных на брезент, ждала своей очереди. Вася Хабардин сидел на крылечке и курил. Из коптильни высунулось на мгновенье полное, красное лицо Нади — жены охотника. В окнах виднелись прижатые к стеклам носы малолеток.
— Э-э, — протянул, обернувшись, дядя Иван, — только вы сегодня удачливы.
— С ним на охоту, что в кино ходить, — кивнув в мою сторону, рассмеялась Нина. — Мы ещё семь кабанов завалили!
— Да ну! — охотник смотрел на дочь с восхищением, а на меня — с завистью. — Счастливчик тебе в напарники попался. И птицы уйму набили! Этак мне раньше уговору в Гуляевку ехать придется. Привет кому передавать?
— У вас на рыб безгласных улов, — сказал я, отцепляя вязки с дичью и складывая её в ларь.
— И то… — согласился дядя Иван. — А на обходе капканов ноги да время убил. И у Зины охота не пошла. Фазан да утка на двоих. Ну вы-то расходились! Обедать — потом всё остальное.
— Мы с Ниной… — чуть покривил я душой, так не терпелось перекинуться с Хабардиным хоть словечком, — мы с Ниной думали, что засветло за мясом сходим. Чтоб уж праздновать Новый год, так праздновать.
Нина опустила взгляд, и я видел, как порозовели её щёки:
— Да, отец, так лучше, по-моему…
— Дело говоришь — твоя взяла. — И дядя Иван без лишних слов накинул на рыбу края брезента и громогласно объявил, что все от мала до велика идут за кабанятиной. Что тут поднялось! Загоняли собак, одевались, доставали длинные, похожие на нарты сани, с хохотом впрягали собак и наконец отправились гуськом в тугаи. Я спросил Васю, почему он грустный.
— А… — махнул рукой Хабардин. — Только мы вышли, разговорились малость, я возьми и брякни, мол, кто это к вам заходил. В одном месте от нашей тропы в тростник словно ход проделан. Ну Зина и замолчала, будто онемела. Стреляла в божий свет, как в копеечку, больше дичь вспугивала. Так и вернулись ни с чем.
— Следов много?
— Отпечаток так один, след в след ступали. Зина меня от того места, точно утица от гнезда уводила.
— На обратном пути там не шли?
— О-о… за километр. Блудили, в зыбун попали. Я её едва вытащил. Тяжелая…
— Дяде Ивану ничего не говорил?
— Тебя ждал.
— Хорошо…
— Чего хорошего?
— Я точно узнал, Вася, были у них бандиты. Только видели их дядя Иван с женой. К дочерям отец не подпустил, грозился перестрелять.
— Так и стрелял бы!
— Их человек двадцать.
— Поднабралось швали…
— Я тебе, Вася, мигну, если про виденную тобой тропу в тугаях напомнить дяде Ивану понадобится.
Вернулись мы с кабанятиной уж затемно.
Еда в русской печке остыть не успела. И сразу — за стол. Мужчины — за отдельным столом. И опять он мне напомнил наши дружеские довоенные дасторконы, когда год от года в каждом аиле жизнь становилась всё веселее, счастливее. А вот теперь сидели мы в новогодний вечер за обильным столом, в забытом, казалось бы, войной доме, над которым нависла угроза бандитского налета.
— За победу, сынки! — сказал дядя Иван, поднимая стакан со спиртом из нашей фляжки. — За скорую победу!
— За победу, так за победу. Мы ведь люди не военные, — сказал я. — А вот вы своей охотой да рыбачеством, поди, целую роту кормите.
Выпили. Дядя Иван до дна, а мы пригубили. Он глянул на нас, занюхивая хлебом, заговорил о другом:
— Роту — не роту, а взвод, надо думать, обеспечиваем питанием круглый год. И одежкой тоже. Третий год, как война. Деньги, которые причитаются нам, кроме провизии, керосина там, сдаем. Тысяч двести…
Дядя Иван взял, крышку от фляжки, пригляделся.
— Позаимствовали… — опережая вопрос, сказал я.
— У хорошего человека позаимствовали, невоенные люди…
— Что ж вы в гости к хорошему человеку не наведаетесь?
— Туда да обратно — двое суток пройдет…
— У вас псарня целая — защитят семью от волков.
— Да не от двуногих…
— Тех, кто у вас два раза был…
Дядя Иван покосился в сторону кухни, где слышался веселый голос Нины.
— Так… Она, значит, сказала… Не подумала, что с нами всеми станет…
— И вам надо бы сразу сказать начистоту. Мы бы их с утра преследовать начали.
— Первый раз — на пятнадцатое в ночь, Я заутро собирался в Гуляевку податься… С рыбой мороженой да копченой, дичью, солонины две бочки десятивёдерные приготовил, сала там… Всё, что за месяц напромышляли… Семеро у окон топталось. Грохочут: «Открывай!» Думал я в них пальнуть… Так ведь подожгут и по одному перестреляют на выходе. Что им дети? Али девки? Открыл. Грязные, мокрые по пояс. Я им на дверь спальни показываю: «Женщины там. Войдете — убьют». А за перегородкой малолетки в рев — чужаки, боятся. «Э-э, — говорят, — свои есть, что нам русские свиноедки! Ружья давай! Еду давай!» «Вот ружья», — говорю. На стене три висело. Две двустволки — так себе, а третье, любимое.
— Бельгийское, — сказал я, — два ствола — ружейных, а под ними — винтовочный, нарезной. Под наш патрон, под русский.
— Верно. По особому заказу, видно, делали. Именное да не по-нашему выгравировано… Десять тысяч за него перед самой войной отдал. Эх…
— Вы ешьте, дядя Иван. Закусить забыли, — подбодрил я его.
— Да мне сейчас и фазанья грудка костью поперек глотки становится… Забрали ружья, дичь, рыбу, сколько могли унести. А в солонину нагадили, сволочи. Я им: «Хоть вы и не нашего бога люди, да зачем еду портить?» — «Что наше дерьмо, что сало — все одно. Сожрут ваши кызыласкеры», — и ржут, хотели и в другие нагадить. Как сказали они — «кызыласкеры», подумал я, что не только не нашего бога люди, а просто басмачи…