Во многих местах, особенно под раскидистыми деревьями, виднелись глубокие и мелкие ямы, вырытые кабанами совсем недавно, по-видимому, в поисках прошлогодних желудей.
Дисанги ускорил шаг, но Семен не стал торопиться. Удэгеец ни о чём не предупредил его и скоро ушел довольно далеко вперед, ко взгорку.
Семен остановился посреди широкой поляны, у совсем свежей ямы, взрытой, похоже, могучим секачом час-полтора назад.
Тут раздался выстрел. Вскинув взгляд, Семен не сразу увидел в играющем мерцании светотени фигуру Дисанги. Старик стоял на самом увале около ствола могучего дуба. Удэгеец мог видеть зверя, бывшего по ту сторону увала, Семен — нет. Он различил только, как Дисанги вдруг вскинул руки и прокричал:
— Беги!
Но было уже поздно.
Метрах в пятидесяти, на увале, возник матерый секач. Семену, вероятно, только показалось, что большая, в полчеловечьего роста, туша вепря застыла на миг. Просто потребовалась какая-то доля секунды, чтоб взгляд Семена мог охватить зверя целиком, увидеть двухвершковые, загнутые, очень белые клыки по обеим сторонам от темного глянцевого пятачка; крохотные, сверкнувшие малиновой яростью глазки; прижатые к голове уши и горб вздыбленной шерсти за ними. А вепрь, всхрапывая, уже несся на Семена, стоявшего посреди поляны. Десятипудовая масса кабана обрела рушащую силу тарана.
Из развороченного пулей и черного от грязи бока вывалились сизые кишки. Они волочились по земле, и зверь наступал на них задними копытами, выволакивая из нутра. Клыки, вздыбившаяся бурая щетина на загривке искрились в ослепительном свете дня.
Таранный бег раненого взбешенного вепря был неотвратим, дик и жуток. Зверь стремглав летел прямо на Семена.
«Стой! — приказал себе Семен. — Стой! И — отскочи…»
Никакая сила не заставит секача ни задержаться, ни свернуть. Это инспектор знал. И никто не мог спасти Семена, только он сам, если окажется достаточно расчетливым, быстрым.
IV
Егерь Зимогоров скинул в сенцах котомку, шинель и олочи, быстрым шагом прошел в горницу. Прибранная и наполненная закатным светом, она казалась удивительно просторной. Став около деревянной кроватки, Федор засмотрелся на своего младшенького. Мишутка заметно изменился за две недели. Побелело и стало осмысленней его личико. Малыш двигал, просыпаясь, вскинутыми бровками и шевелил губешками, что придавало его мордашке глубокомысленное выражение. Мишутка открыл глаза и, как почудилось Федору, с интересом уставился на него, обросшего двухнедельной щетиной, нечесаного, пахнущего болотом и кострами. Выпростав из пеленки хрупкие руки, Мишутка задвигал ими и вдруг улыбнулся.
— То-то, я гляжу, Жучка сама не своя, — послышался за спиной голос Марьи. — Хозяин явился.
Федор для убедительности ткнув пальцем в кроватку, сказал жене вместо приветствия:
— Он улыбнулся… мне.
— Полно…
— Я тебе говорю.
Марья стала рядом.
Малыш бессмысленно водил глазенками. Потом, уловив облик матери, суетливо зашевелился и расцвел улыбкой. Марья всплеснула руками, обхватила Федора за плечи:
— Ты посмотри-ка! — но тут же ревниво заметила: — Иди, иди от кроватки. Ещё налюбуешься. Из тайги — и к постельке. В холодной поешь.
— А Сергунька где? — послушно отходя от ребенка, спросил Федор про старшего, приехавшего на каникулы из интерната.
— За полозами охотится. Вон трофеи на плетне висят. Тебе похвастаться хочет.
— Не нравится мне это, — беспокойно пробормотал Федор.
— Парню скоро девять, а по тебе он в бирюльки должен играть, — возразила Марья Ивановна.
Потом она сидела напротив мужа за столом и смотрела, как Федор, соскучившийся по домашним харчам, уписывал парующие кислые щи с молодой черемшой. Окно в холодной было небольшим, и, хотя солнце ещё не зашло, Марья зажгла лампу. Редкая мошкара искрилась в её медовом свете.
И старшего сына Марья Ивановна к отцу не допустила, отложив расспросы и рассказы на завтра. Июнь — время таежного энцефалитного клеща, а жена егеря боялась этой болезни хуже любого зверя. А чтоб мальчонка не шастал зря, послала Сергуньку последить за каменкой в бане.
— Да мяты в кипяток кинь, — крикнула мать вслед сыну.
— Вот спасибо, — отодвигая опустевшую тарелку, сказал Федор. И не ясно было — то ли за ужин он благодарил, то ли за заботу о бане.
— Тут без тебя, Федя, дней десять назад Шаповалов приходил. Костры на Хребтовой он приметил. Волновался, что чужак там и обещал Семену Васильевичу доложить. Что дальше было — не знаю.
— Нет там чужака, — твердо сказал Федор. — Напутал Шаповалов. Костры… Один костер, поди… Так там поблизости Антошка Комолов. Если Семен Васильевич туда ушел, вернуться должен. Мимо кордона-то не прошел бы. Должен инспектор вернуться, коли ходил. По оголовью сопок сейчас по сорок километров за светлое время пройти можно. Особо налегке.
— Слышь, получается у тебя, Феденька… — сказала Мария Ивановна, разглаживая ладонями скатерть на столе. — Хоть кривая правда, да моя… Не заходил к нам Семен Васильевич — говорю тебе.
— Эх, Маняша, прекрасно знаешь — пойду поутру в Горное и всё узнаю…
— Я не про то… — настойчиво продолжала Мария Ивановна.
— Шаповалов у нас без году неделя. Мог он напутать? Мог. Откуда на Хребтовой чужаку взяться? С неба, что ли?
— Бывает…
Федор снова не дослушал жену:
— Маняша, подозрения — не соль, чего их впрок держать. Узнаю всё завтра…
А потом, уже по полуночи, сидел он на кухне у самовара — чистый, точный, бритый и благоухающий, да гонял чаи. Напился до отвала. Затем задул лампу. Задумался: то ли спать идти, то ли выйти покурить при луне?
Вдруг за окном послышался быстро приближающийся конский топот. Смолк поблизости. Пробежал кто-то по двору.
«Кого это носит в столь поздний час? — подумал Федор, отирая полотенцем пот со лба. — Надо выйти… Посмотреть…»
В переплет закрытого от мошки окна, подле которого сидел егерь, заколотили с маху. По крайней мере, ему показалось, будто с маху. Вздрогнув от неожиданности и чертыхнувшись, Федор распахнул створки и увидел жену инспектора Шухова, учительницу.
— Степанида… Кондратьевна? — удивленно, с расстановкой проговорил Федор.
Та только закивала в ответ.
— Случилось что? — высунулся в окно егерь. И тотчас понял всю неуместность вопроса, заданного от растерянности. — В дом, в дом иди! — почти закричал Федор. — Я вот мигом лампу зажгу… — и он по привычке курильщика принялся похлопывать себя по карманам в поисках спичек.
Мария тоже проснулась, поднялась.
— Да вот, на загнетке они… — сказала жена, проходя мимо кухни в сенцы, чтоб встретить негаданную гостью. Федор задел ногой за табурет, опрокинул его. Неловкость ещё больше разволновала егеря. А перед глазами во тьме ещё не померкло осунувшееся лицо Стеши, шалый взгляд, сбившийся на затылок платок… Кивки вместо ответа, когда человек не в состоянии вымолвить ни слова.
В сенях послышались приглушенные голоса, что-то загремело некстати, а Федор всё не мог нашарить коробок.
«Да успокойся ты наконец!» — сказал он сам себе.
И спички будто вскочили в ладонь.
— Давно бы так, — буркнул он и засветил керосиновую лампу.
Женщины уже стояли на кухне, и Мария поддерживала Стешу.
— Ты садись, садись, — придвинув табурет, заторопился Федор.
А Степанида вдруг заплакала, прижала к лицу концы платка. Была она маленькой и хрупкой, а теперь выглядела просто девчонкой рядом со статной Марией.
Справившись с волнением, егерь сел на лавку и неторопливо закурил:
— Ты, Стеша, погоди реветь. Расскажи толком, что случилось.
— Ох, прости, Федор!
— Чего это ты поглупела вдруг? — попытался приободрить гостью егерь.
— Погоди ты чуток, — вступилась Мария. — Дай ей дух перевести. На брусничной водички, полегчает.
У окна показалась голова взмыленной лошади, вязкая пена прикипела к её губам. Лошадь скосила глаза в комнату, выкатив белые новолунья белков.