— Зачем спорить, Семен?
«Да, спором тут не поможешь…» — подумал Шухов, поднялся и тихо ушел.
Когда Семен вернулся, Дисанги был в забытьи.
Почувствовав присутствие Семена, старик сел и горестно проговорил:
— Зачем ты варил чай? Я все равно не умру, пока не проведу тебя по тропе хунхузов. Мы пройдем по топи. И ты оставишь меня на той стороне, в конце тропы.
— Я оставлю тебя только в полной безопасности.
— Полной безопасности нет. На конце тропы есть балаган. Еда у меня есть, вода там есть.
— Постарайся, чтобы до моего прихода с тобой ничего не случилось, — попросил Семен так искренне и с таким простодушием, что Дисанги улыбнулся. В его печальных глазах засветился теплый огонек признания к человеку, который, как и он, Дисанги, считает: «Нет дела, нет и человека».
— Я очень, очень постараюсь… Семен.
— Мне трудно будет тебя оставить.
— Иди с легким сердцем.
После ужина инспектор закутал чайник в ватник, вынутый из котомки. Он решил не разжигать утром костра, не рисковать быть замеченным ещё раз.
Крепкий до терпкости чай не позволил ему уснуть сразу. Невольно Семен попытался осознать всю глубину переживаний Дисанги. Он не только впервые промахнулся, но больше того, подставил под удар другого человека. И всё это усугублялось сознанием собственной его, Дисанги, вины за неудачу молодых охотников. Вышло так, что он, Дисанги, уж и советы дельные, как оказалось, давать не может. И так теперь думают о Дисанги? Он не просто бил зверя, он творил охоту. Охота, как произведение, всегда первая и последняя. Семен мог судить по Федору, который был таким же охотником. Поэтому инспектору удалось понять и Дисанги.
Удэгеец и Федор были плохие учителя. О Федоре он знал это по собственному опыту. Зимогоров не умел объяснять и раздражался, когда Семен спрашивал его заранее о намерениях, о тактике охоты.
Возможно, отношения Дисанги с молодыми охотниками потому и не сложились, что у старика не хватало сил вести обучение по принципу: «Делай, как я». Это самый сложный, пожалуй, способ передачи знаний. Он требует от ученика не только желания обучаться, но и особого склада мышления, достаточной независимости в освоении опыта, а проще — ума.
Размышления если и не совсем успокоили, то, по меньшей мере, примирили Семена Васильевича с неожиданной для него близкой потерей проводника и помощника. Оставалось позаботиться о том, чтобы Дисанги хорошо отдохнул, и завтра они перешли бы через болото по старой тропе хунхузов. Инспектор выигрывал два дня пути, если не все три, по сравнению с обходом по оголовью сопок.
С первым светом они спустились в широкую долину, которая отделяла их от Хребтовой.
Постепенно густой подлесок, переплетенный лианами лимонника и дикого винограда, окружил их плотным кольцом. Семену пришлось взять топорик, отвоевывать у чащи каждый метр пути.
Солнце поднялось высоко, и под густым пологом листвы, меж травянистых кустов и кустов, похожих на травы, сделалось душно, парно. Комарье и мошка донимали немилосердно. Пот застил и щипал глаза, капли его противно ползли по спине. Вытирая лицо, Семен видел на руках густые следы размазанной крови.
Хотелось отдохнуть, но какая-то бешеная ярость охватила инспектора. Он с остервенением врубался в заросли, не давая себе передышки, пока ослабевшие пальцы не выпустили топора. Тогда Семен хватил воздух открытым ртом и долго отплевывался и откашливался от попавших в горло насекомых.
Едва отдышавшись, Семен поднял топор, чтоб с тем же упорством прорубаться и дальше, но вдруг Дисанги остановил его:
— Закраина. Шесты руби.
— Какой длины?
— Пять шагов.
Никакой закраины, начала болота, Семен не заметил. Однако они не прошли и нескольких метров, как высокие деревья отступили, открылась кочковатая марь, поросшая кустами. Под ногами зачавкала топь. Рыжая вода сначала проступала постепенно и вдруг брызгала фонтанчиками.
— Не ступай след в след, — сказал Дисанги.
— Хорошо… — сказал сквозь зубы Семен. Темный рой гнуса облепил его. Лицо, шея, руки казались ошпаренными. Инспектор попробовал было стереть налипшую корку с лица рукавом, но только размазал кровь. Мошка облепила кожу ещё гуще. И хотелось просто выть, потому что в таких скопищах кровососущих не действовали никакие патентованные средства, а дегтя из березовой коры они не приготовили, и это была ошибка и недосмотр Дисанги.
Сквозь выступившие слезы Семен толком ничего не видел и всю свою волю сосредоточил на том, чтобы не потерять в высокой траве следов Дисанги, не ступать в них и не уклониться в сторону. Пытка гнусом словно парализовала мышцы, их сводила мучительная судорога, и каждый шаг стоил неимоверных усилий.
— Всё… — будто издалека прозвучал голос удэгейца.
Но он продолжал идти, и инспектор шел за ним, ступая в междуследье.
— Брось шест, Семен.
Шухов не смог разжать рук сразу.
— Иди к ручью.
— Где вода? — спросил Семен.
Дисанги подошел к нему и пальцами сдернул наросты гнуса на его веках. Тогда Семен увидел веселую воду ручья, опустился на колени:
— Дисанги, сними фуражку…
Когда старик выполнил просьбу, Семен сунул руки и лицо в воду и замер от наслажденья. Он чувствовал, как в щемящем холоде тает саднящая боль, ослабевает напряжение мышц. Если бы не тупое ощущение удушья, которое заставило его поднять лицо и вздохнуть, сам Семен не решился бы оторваться от ручья.
Потом инспектор умылся и невольно посмотрел в сторону Хребтовой. Господствующая вершина её с белой поблескивающей макушкой была хорошо видна. Солнце заливало юго-западный склон. Вдруг Семен уловил странный яркий просверк, где-то на границе меж лесом и лысым оголовьем.
«Показалось? — спросил он себя и остановился. — Показалось, может быть… А если нет, то проблеск очень похож на сверканье линз бинокля. Что там — наблюдатель? Почему бы и нет?..»
Настроение инспектора, и без того не очень бодрое от пережитого за последние сутки, испортилось ещё больше. Семен оглядел в бинокль склон Хребтовой. Но сколько он ни ждал, нового просверка стекол, отразивших солнечный свет, не было. Сопка, едва приметно подернутая синью десятикилометровой дали, была однотонно зеленой и пустынной. Так и не убедившись окончательно, привиделся ли ему мгновенный блеск, нет ли, инспектор ничего не сказал Дисанги. Тот лежал на нарах в старом охотничьем балагане из корья — приземистой, обросшей мхом избенке с плоской дерновой крышей.
«Прежде всего, — подумал Семен, — надо поинтересоваться, не был ли кто из незнакомых или нездешних промысловиков у Антона. А дальше — действовать по обстоятельствам. Я ведь не знаю, добыл ли Комолов панты. Жаль парню охоту портить… И всё же надо идти к Комолову».
Согнувшись едва не пополам, хотя ростом был и не так уж высок, Шухов вошел в балаган к Дисанги. Говорить было не о чем — все обговорено, и старший лейтенант сказал:
— Так я иду, Дисанги.
— У меня всё есть. Спать буду, есть буду. Тебя ждать. Иди с легким сердцем, Семен Васильевич.
— С легким, с нелегким… Надо, Дисанги…
— Надо, начальник, надо, — закивал тот, не открывая глаз.
«Совсем сломался старик… — вздохнул Семен, отправляясь к табору Комолова. — Ну, а как бы ты без дела своего жил? Все хворобы на тебя слетели бы, словно вороны… Вороны, вороны… Интересно.
Конечно, не станет браконьер возиться с тушами. Бросит он мясо. Срубит панты — и дальше. Может, возьмет малость подкоптить. А так — некогда и ни к чему бродяге возиться каждый раз с двумя центнерами мяса. Бросит! Тогда туши станут добычей хищников. Но на даровой пир припожалуют не только волки, медведи да лисы. Там будут и вороны. Поверху будут они летать, ждать своего часа, и не день, не два. Пока всю тушу не обглодают. Они и наведут на след».
И довольный удачной мыслью, пришедшей так кстати, Семен Васильевич поправил на плече карабин и зашагал в чащу.
Прикинув расстояние, Семен понял, что доберется лишь к темноте, но можно и поторопиться. Многого узнать у Комолова он не надеялся — парень, собственно, первый год самостоятельно пошел в тайгу.