Несчастный был без сознания.
Путники выбрались на тракт. Две сотни шагов, и женщина свернула на обочину, оставляя город по левую руку. Мужчины безропотно следовали за проводницей. Маленький отряд углубился в лабиринт предместий, запетлял по кривым улочкам, меж сараями и хибарами. Наверное, люди опасались погони. Поземка, свистя взахлеб, кинулась следом: помогать беглецам. Взвилась, взъярилась, щедрой мерой сыпанула хрусткой крупы на цепочку следов — ровняя, заглаживая…
Сколь ни извилист был путь, каким вела отряд женщина, общего направления она не теряла. Путники обходили Тер-Тесет по дуге. Дальше, если пересечь утонувшую в снегу балку, лежала разоренная обитель сивилл. Еще дальше начинались горы: громоздили скалу на скалу, чернели базальтовыми сколами.
Горы — и выбор.
Узкий скальный мост, обледенелый и опасный. Провал входа в Янтарный грот, темный, как могила. Дорога, уводящая в сердце гор, прочь от негостеприимного Тер-Тесета. Тропа, спускающаяся на дно ущелья, откуда в прошлом струился священный дым, даруя сивиллам пророческие видения…
Какой из путей изберут люди?
Тот, кто смотрел с небес, не знал ответа. Возможно, поэтому он и вернул свое внимание башне. В снежном крошеве ворочались люди. К ним бежали другие: слуги торопились к хозяевам, несли теплую одежду, помогали господам магам встать. Лишь одно тело продолжало лежать без движения, коченея на морозе. Вокруг трупа, лужицей на солнцепеке, испарялись остатки теней. В их колыхание вторглась поземка; в смертный час тени изменили цвет, отдавая последнюю дань господину, укрывая Максимилиана Древнего погребальным саваном…
— Прощай, Древний…
Еще с минуту, не говоря ни слова, Симон Остихарос глядел в хрустальный шар. Когда изображение затуманилось, а хрусталь стал похож на дымчатый кварц, маг встал и подошел к окну. Симоновы башни закручивали над Равией надменную спираль, выше береговых маяков и минаретов храма Лат-Илат, открывая обзор, достойный султана. Но второй, малый кабинет Симон оборудовал на первом этаже дома. Отсюда были видны арыки окраины, а за водяными канавами — сады: мокрые, жалкие зимой. Маг долго изучал сплетение ветвей, черное и блестящее на фоне блеклого неба, как если бы желал прочесть в нем вещие руны.
— Что же это выходит? — наконец спросил он.
Сады молчали.
— Значит, я теперь самый старый?
Ну да, сказали сады.
— Самый старый… Симон Дряхлый?
Протянув руку, Симон дернул витой шнур. Где-то в доме задребезжал колокольчик. Вскоре в кабинет вошел Римингал-младший, сын управляющего. Его отец — человек, верней которого Симон не знал на земле и под землей — прошлой осенью слег после удара. Годы взяли свое, как кредиторы — имущество должника. Римингал угасал, и уходил счастливым. Хозяин сохранил за ним комнату, где толстяк прожил столько лет, хозяин приставил к нему заботливую сиделку, а сын — лучший сын на свете, и Римингалы продолжат свою службу у величайшего из магов. Улыбка не сходила с лица управляющего; слегка кривая, она вмещала в себя всю радость мира.
— Да, хозяин? — Римингал встал на пороге.
— Кувшин воды, — приказал Симон. — Холодной, из родника. Две оловянные кружки. Одно сырое яйцо. И поторопись!
Римингал не двинулся с места.
— Пула ругаться станет, — буркнул он. — Очень сильно.
— При чем тут Пула?
— Она жаркое стряпает. В соусе с черносливом, как вы любите. И красную шурпу. Люля-кебаб из молодой баранины. Фасоль с кунжутом. Хотите кебаб?
— Не хочу. Неси воду и яйцо. И кружки.
— Ругаться станет. Хотите шурпы?
— Сожри тебя Шебуб! Вместе с Пулой.
— Чего нас жрать? Это вы яйцом давиться будете…
Горько стеная, Римингал удалился — воевать с грозной Пулой. Война, судя по результатам, закончилась мировым соглашением. Молодой управляющий доставил в кабинет поднос с кружками, водой и яйцом, будь они неладны, а также с миской дымящегося кебаба, украшенного кольцами лука, свежей лепешкой и пиалой, где лежала горка фасоли. Выскочив за дверь раньше, чем кебаб полетел ему в голову, Римингал удалился, насвистывая «Вай-мэ, сары гелин».