Если взять блестящую машину и направить на нее свет, чтобы появились отражения и блики, а потом убрать машину, но оставить свет…
Оставался только лошадиный череп. Только он и дымящееся заднее колесо, бешено вращающееся в вилке из мерцающего света.
Это нечто промчалось мимо Достабля. Лошадь встала на дыбы, сбросила седока в канаву и рванула прочь.
Смерть привык двигаться быстро. Теоретически он был везде. Самый быстрый способ передвижения — это уже находиться там, где нужно.
Но он никогда не двигался так быстро и одновременно так медленно. На крутых поворотах его колено проносилось всего в нескольких дюймах от земли.
Телега снова качнулась. Теперь и Утес смотрел в темную пропасть.
Кто-то коснулся его плеча.
— ХВАТАЙСЯ, ТОЛЬКО НЕ ПРИКАСАЙСЯ К ЛЕЗВИЮ!
Над ними склонился Бадди.
— Золто, если ты отпустишь сумку, я тебя…
— И не подумаю!
— На саване нет карманов, Золто.
— Значит, у тебя плохой портной.
В итоге Бадди нащупал чью-то свободную ногу и потянул. Один за другим музыканты выбрались на дорогу. И уставились на Сьюзен.
— Белая лошадь, — сказал Асфальт. — Черная мантия. Коса. Гм.
— Вы ее тоже видите? — удивился Бадди.
— И надеюсь, нам об этом не придется жалеть, — пробормотал Утес.
Сьюзен подняла жизнеизмеритель и критическим взглядом посмотрела на песок внутри.
— Полагаю, договариваться о чем-либо уже поздно? — спросил Золто.
— Я просто смотрю, живы вы или нет, — пояснила Сьюзен.
— Я лично, кажется, жив, — сказал Золто.
— Надежда умирает последней.
Услышав громкий треск, все обернулись. Телега наконец соскользнула в пропасть. На полпути она задела за каменный выступ, а потом рухнула на далекое дно ущелья, рассыпавшись на части. Вспыхнуло вытекшее из каретных фонарей масло, раздался взрыв, и из клубов едкого дыма выкатилось горящее колесо.
— Мы могли бы быть в этой телеге, — покачал головой Утес.
— Думаешь, сейчас мы в лучшем положении? — спросил Золто.
— Конечно. Мы ведь не погибли в горящих обломках.
— Да, но у этой вот девушки несколько… оккультный вид.
— Я не против. Всегда предпочитал оккультное хорошо прожаренному.
Бадди повернулся к Сьюзен.
— Кажется… я все поняла, — сказала она. — Музыка… исказила историю. В нашей истории ее быть не должно. Ты не помнишь, откуда она взялась?
— Из лавки в Анк-Морпорке, — ответил Утес.
— Из таинственной древней лавки?
— Не более таинственной, чем все в этом городе. Там…
— А вы еще раз заходили в нее? Она была на том же месте? На том же самом?
— Да, — сказал Утес.
— Нет, — сказал Золто.
— И там было много интересных товаров, о которых вам хотелось узнать побольше?
— Да! — воскликнули Золто и Утес одновременно.
— Ага, — кивнула Сьюзен. — Значит, эта лавка все-таки была из тех самых.
— Я сразу сказал, какая-то она странная! — воскликнул Золто. — Разве я вам не говорил? Так прямо и сказал. Жуткая лавчонка, всякие иллюминаты от таких просто без ума…
— Иллюминаты — это такие светлячки? — уточнил Асфальт.
Утес поднял ладонь.
— Снег прекратился, — заметил он.
— Я бросил эту штуку в пропасть, — сказал Бадди. — Она… она мне больше не нужна. Наверное, она разбилась.
— Вряд ли, — откликнулась Сьюзен. — Все не так…
— Эти облака… тоже понравились бы иллюминатам, — сообщил Золто, посмотрев на небо.
— А что в них такого привлекательного для светлячков? — не понял Асфальт.
И тут они почувствовали…. словно стены, окружавшие мир, исчезли. Воздух загудел от напряжения.
— Ну, что теперь? — спросил Асфальт, когда все инстинктивно прижались друг к другу.
— Это ты нам скажи, — огрызнулся Золто. — Ты же везде был, все видел.
Воздух озарился белым светом.
А потом воздух стал самим светом, белым, как лунный, и мощным, как солнечный. И появился звук, похожий на рев миллионов голосов.
И все они сказали:
«Позвольте представиться. Я — музыка».
Губошлеп зажег фонари.
— Да шевелись ты! — закричал господин Клеть. — Нужно поймать их. Хат. Хат. Хат.
— Зачем? Они ж и сами уехали… — проворчал Губошлеп, садясь в телегу. Господин Клеть моментально огрел хлыстом лошадей. — Ну, то есть они покинули город. А это главное.
— Нет! Ты же их видел! Они… душа всех наших бед. Мы не можем позволить им уйти!
Губошлеп отвел взгляд. Ему в голову в который уже раз пришла мысль, что оркестр разумности, дирижирует которым господин Клеть, играет далеко не в полном составе и что сам господин Клеть относится к категории людей, взращивающих свое безумие на почве полного хладнокровия и логики. Сам Губошлеп, несмотря на то что не испытывал особого отвращения к исполнению фокстрота на пальцах или фанданго на головах, никого не убивал — по крайней мере, умышленно. Он подозревал, что где-то внутри его все-таки есть душа, пусть с дырами и рваными краями, и лелеял надежду, что настанет день, когда бог Рег подыщет ему теплое местечко в своем небесном ансамбле. А вот убийце получить такое место будет значительно труднее. Убийцы выше альта не поднимаются.