– Нет, этого вы уж не говорите, я-то ведь знаю, сколько им причиталось… Но не в этом дело, а вы все-таки плохо поступили! – сердито повторил Горджасп.
Диамбег низко опустил голову, губы у него дрожали, он весь подобрался, понял, что дальше лгать бесполезно.
– Что же мне было делать? – прошептал он.
– Что делать? – крикнул барин. – Не платить им вовсе этих денег, вот что надо было делать, сударь!
– Не платить вовсе? – удивился диамбег, не ожидавший такого поворота дела.
– Разумеется…
– Разве можно было? – забылся обрадованный диамбег.
– Значит, можно было, раз мой муж говорит, – властно отрезала княгиня.
Диамбег почувствовал, что сглупил, и снова подобрался.
– А вот слушайте, – стал пояснять Горджасп. – Во-первых, вы не должны были оповещать их, что получили деньги. Сколько бы к вам ни приставали, вы должны были отвечать: «Не получил еще, знаете, мол, сами, какая всегда проволочка с деньгами». Им надоело бы ходить… Во-вторых, месяца через три вы бы вызвали к себе старшин и отобрали бы у них расписку в получении денег. Чего же проще? – самодовольно закончил он.
– Разве они дали бы расписку? – робко спросил диамбег.
– Не надо было их оповещать, что они расписываются в получении денег, надо было сказать, что это протокол на… ну, хотя бы, на передачу в их пользование дополнительных земель, а они, как услышали бы, что им будет дополнительная земля, всей деревней расписались бы.
– Верно, верно!
– Ну, вот видите! – торжествующе добавила жена.
– Откуда же быть у меня такому уму, как у князя Горджаспа! – скромно проговорил диамбег, сокрушаясь в душе о деньгах, розданных крестьянам.
«Эх, что я наделал!» – думал он про себя и чуть было не хлопнул себя ладонью по лбу, но удержался, постеснявшись князя.
– Вот как надо поступать, сударь, а то всю жизнь останетесь голым!.. Кто умеет приобретать, тому и в верхах почет, и покровителя он себе найдет! А кто поведет себя так, как вы, тому скоро пинков надают и выставят вон. О-о! Деньги и богатство – великое дело!.. Деньги – как смазка для колес: заскрипело колесо, смазал и готово, все тихо. Горе тому, у кого нет смазки для осей!
Вошел служитель и шепнул что-то князю. Тот удалился во внутренние покои.
– Вы всегда должны в таких случаях обращаться за советом к моему мужу! – сказала княгиня, вытирая платком уголки губ.
– Впредь я всегда буду советоваться с ним.
– Ну зачем вы выбросили на ветер три тысячи рублей?
– Три тысячи шестьсот пятьдесят! – с горечью воскликнул диамбег.
– Вот видите! А если бы даже шестьсот ушло на смазку, у вас остались бы чистые три тысячи, – поучала княгиня неопытного ученика, давая ему понять, что ее супруг как раз и есть та самая ось, которую следует смазывать для того, чтобы все шло хорошо.
– Ах, какой я неопытный! – горестно воскликнул диамбег.
В то самое время, когда княгиня преподавала диамбегу этот поучительный урок, в кабинет князя вошло несколько вооруженных с ног до головы юношей. Пришедшие низко поклонились князю.
– Зачем пожаловали? – спросил их Горджасп.
– Пожелать вам доброго здоровья.
– А еще зачем?
– Вот этот, – начал один из пришедших, показывая на другого, – он – Залиашвили Гугуа…
– Так, и что же? – спросил князь.
– Ему нравится одна девушка, он хочет похитить ее… Не посмели без вашего разрешения.
– Так! А что девушка?
– Да у нее нет никого, кроме ворчливой бабки, та не дает согласия, а то уж давно бы поженились, – соврал горец.
– Да, но если девушка не захочет?
– Кто теперь спрашивает девушку, ваша милость, не прежние времена, чтобы все дела общиной решать…
– И все-таки трудно, если девушка не согласна, – упрямился князь.
– Перед тобой ничто не устоит, ваша милость, ты равный царю человек! А мы в долгу не останемся…
– А люди у вас есть? – смягчился князь.
– Как же, есть! – ответил горец и полез рукой в нагрудный карман.
Горджасп следил за его движением жадными глазами и добавил еще веселей:
– Значит, все в порядке! Ступайте, похищайте, – я даю вам согласие.
– Давно бы похитили, но без вашей милости ничего нельзя… – и с этими словами он передал князю небольшой сверток.
– Что это? Зачем? Разве нельзя без этого? – пробормотал Горджасп, быстро пряча в карман подношение.
– Всегда ты – наш благодетель и милостивец! Уж не взыщите за малость! Мы всегда рады тебе послужить!
– Ладно, ладно! – совсем повеселел князь. – Я дам вам своих людей. Можете прихватить еще одного казака, – я сам скажу об этом диамбегу.
– За нами не пропадет, ваша милость!
На этом закончилась их беседа. О ее последствиях читателю известно из предыдущей главы.
3
Гугуа родился в зажиточной семье и с детства был несколько избалован своими родителями. Красивый, стройный, добрый Гугуа воспитывался по обычаям горцев. Нередко в праздничные вечера он слушал рассказы отца или родственников о прошлом горских племен, об их доблестных нравах, об их обычаях, о том, какую силу имело раньше решение общины, о позоре предательства и измены. Общинные сходки, теперь уже редко происходившие в горах, обсуждение на них общих дел, мудрые решения теми – все это влияло на склад характера Гугуа.
Он рано осиротел. Еще будучи мальчиком, он познал все разнузданные бесчинства старшин и есаулов. Он научился просить, привык применяться к чужой воле, всячески стараясь избавиться от непосильных оброков. Потом он сам стал пасти своих овец, и пастушеская жизнь выработала в нем осторожность, отвагу, верность в дружбе, все то, без чего пастухам невозможно обойтись. Общие интересы и постоянные скитания по чужим местам приучают их к единению, к взаимной преданности. В то же время длительное одиночество располагает к размышлениям, обостряет восприимчивость. И Гугуа, будучи пастухом, много думал о своей сиротской жизни, об унижениях, которых натерпелся от властей, и в сердце его неуклонно росла злоба против несправедливости и притеснений.
Однажды летом Гугуа спустился в село, чтобы принять участие в большом храмовом празднике. Он с утра нарядился в праздничное платье, вручил жертвенного ягненка пастуху, который должен был гнать со всего села овец, предназначенных для общего праздничного котла, и сам направился туда же горными тропами, собираясь поохотиться по пути.
Гугуа достиг остроглавых скалистых вершин Нариани как раз в ту пору, когда заходящее солнце возложило лучистую корону на седую вершину Мкинвари, который гордо глядел с высоты на неукротимый Терек. А Терек в бешеной схватке со скалами расшибался о них, брызгая тысячью струй, прыгая с камня на камень, пенился, то сжимался весь, как кулак, то снова рассыпался росинками и стлался живительным покровом по ароматным, бархатистым, переливающимся нежными красками лужайкам; и слитный гул, полный какой-то величавой торжественности, могуче заполнял окрестность, и гул этот то возрастал и походил на рев разъяренного льва, то переходил в нежный шопот, в зависимости от того, откуда и с какой силой налетал на реку ветер, в каком направлении кружил он по извилистым горным ущельям. Да, это был могучий, величественный гром, порою нежно ласкающий слух.