— И тут, то ли оттого, что котенок этот, это создание божие, уж слишком жалобно на тебя глядит, то ли оттого, что ты знаешь — помочь ему все равно не сможешь, вот тут ты этого самого котенка со злости-то и пнешь ногой — п-ш-ш-шел вон, тварь бездомная… И вовсе не потому, что ты маньяк какой-то или по природе своей жестокий — нет. И не только потому, что чувствуешь свое бессилие, знаешь, что жизнь все равно сильнее тебя. Нет, есть еще что-то, понимаешь? Этот котенок слишком уж жалок, слишком — просящ. Не трагедия, а словно карикатура на трагедию. Но и это еще не все. Есть, есть в глазах у него, на самом дне, некая неприятная тебе мысль, чувство превосходства, вывернутое наизнанку, — ага, вот ты идешь весь из себя такой теплый и всеми любимый, а я тут подохну у этой трубы, прямо здесь, и дворник утром меня дохлого подберет и на помойку выбросит. И пусть, пусть, зато тебе — мучиться этим воспоминанием всю жизнь. Не то чтобы ночей не спать, но, как привкус такой неприятный во рту или озноб — вдруг, в жаркий день, если вспомнишь. И так тебе и надо… — она вздыхает. — И как тут ногой-то не пнуть, а? Скажи на милость?
— Ты… Ты что говоришь вообще, а? Ты думаешь, я не понимаю, о чем ты? То есть я не знаю о чем, но не о кошках, не о котятах. Немедленно рассказывай все! Все! Говори, слышишь!
Но тут Сашенька замолкает и улыбается, будто сама себе, будто что-то вспомнила, что только ей известно и больше никому.
Совсем никому.
Совсем…
Я ведь уже сказал, да, что было с ней все совсем как у всех, она влюбилась. Просто по-детски влюбилась, безумно, то есть — без ума. Правильно, в того самого Ч., круглого, седого, хитроглазого. С точки зрения двадцатидвухлетнего грузинского парня, с моей точки зрения, в полное ничтожество. Сначала я даже верить не хотел, понять этого не мог. А потом… Потом я, Ладо, стал ее охранять и оберегать, утешать тоже стал — кто скажет, почему? Я и сам не знаю, сам себе не могу ответить, как такое могло случиться. Это позже, много позже мне пришло в голову, что любил я ее уже тогда…
Впрочем, я и сам был мальчишкой, иначе все могло закончиться совсем-совсем по-другому. Так по-другому, что вы бы ничего этого сейчас не читали, а Сашенька… Хотя нет, не буду я догадки строить. Что было бы, если бы… Не буду. Случилось то, что случилось, и так, как случилось.
Он был у нее первым. Первым мужчиной в ее неполных восемнадцать лет. Я сейчас не об уголовном кодексе, разнице в возрасте — это ладно. Но она оказалась в полной его власти, абсолютной. Как он это сделал и почему она ему позволила… Не знаю, до сих пор не знаю, а только Сашенька буквально таяла от одного его мимолетного недовольного взгляда. Только что руку не целовала. А может, и целовала, не знаю. Какие секреты ему были известны и что он сумел в ней увидеть и раскрыть… Я его ненавидел.
Он боялся всего — жены, начальства, Сашенькиного возраста — девочка же совсем, почти ребенок, и делал все тихо и незаметно. Только я иногда знал, где и когда они… Это если она, Сашенька, просила ее встретить и домой проводить. Да-да, такое тоже было, да. Говорю же, сам мальчишкой был…
Страшная штука — любовь. Тогда я об этом не думал, ни о чем вообще не думал, только жалел, наверное, ну и ревновал, может сам того не понимая. И мысли мне разные в голову приходили, ведь кинжал-то у меня в самом деле был, понимаете? И я мог его… Но и я молодой был, и Сашенька, которая уже хорошо научилась мысли мои читать, как-то раз сказала:
— Ладо, ты учти, пожалуйста… Ты единственный, кому я все, почти все рассказываю. Потому что ты мне — как брат, и я тебя очень люблю. Но если ты ему что-нибудь сделаешь — не прощу. Не прощу…
И посмотрела так, как никогда раньше не смотрела. Ну вот… у нее глаза почернели, честное слово. Я даже за нее испугался.
— Слушай, но ведь он изверг, зверь! Сама не видишь?
— Пусть. Значит, так тому и быть. Значит, заслужила. И мне без него жизни нет.
В жизни всякое может быть. И хоть бы он умер, сам умер, Ч. этот самый. Да, хоть бы он…
Утром прошел слух, что привезли труп.
Для занятий по судебной медицине старые, проформалиненные трупы не годятся, а свежие, да еще если невыясненные обстоятельства смерти, в самый раз.
За ширмой, на прозекторском столе, лежит тело. Старушка повесилась, видимо от тоски — одинокая, никому не нужная. Жизнь протекла мимо, и надоело ей жить, чтобы просто пищу пережевывать. Повесилась.
Мы сидим вокруг, слушаем, как преподаватель объясняет про странгуляционную борозду, а я… А мне видится эта старушка. Сидит одна. Глядит в окошко и думает: «Вот сейчас повешусь, а солнце? Да что там солнце, бог с ним. Пусть его светит дальше…» Грустно мне стало от таких мыслей, смотрю на Сашеньку, а она… взгляд у нее такой… невидящий, вовнутрь обращенный, в себя. Я к ней такой привык, уже даже и не спрашивал, о чем она думает. И так ясно было. Но вот она чувствует мой взгляд, поднимает голову и слабо так улыбается, но — не мне, не мне. Как же мне хочется, чтобы он…