Да, я — жадина. А жадины — не теряют, но находят. Если хочешь, это смех сквозь слёзы. Ибо, хоть я и «жадина», однако, больше теряю, чем нахожу.
Время! Оно — или погубит, или вознесет. Отдаться ему? Я не хочу уезжать».
Дора, дочитав, держала в дрожащих руках исписанный неровным, взволнованным почерком листок. Её губы шевелились в беззвучном «я верю тебе, верю, верю…» Глория крупными буквами дописала: «Когда мы отсюда уйдем?»
Они вышли. Солнце розовым, разливающимся светом расплескалось по нежно-голубому небу. Подкрасило фасады домов,
заполнило необъяснимым теплом воздух. Они шли, взявшись за руки. Настроение было таким же, как это пролившееся закатное солнце. Хотелось подходить к каждому прохожему, улыбаться и говорить, что-нибудь хорошее-хорошее.
— Дора, у меня странное радостное настроение.
— И у меня.
— Я хочу всех любить и целовать.
— А я хочу, просто быть хорошей для всех. — Дора, мы влюблены в мир. — И друг в друга. — Так можно сойти с ума, — Глория улыбалась. Дора чувствовала, что не совсем до конца понимает состояние той, которая шла рядом, но не хотелось её обижать. Все-таки Глория с каждым часом открывалась ей и, в то же время,
настолько же становилась ещё загадочнее. Дора пыталась понять то необъятное, для неё, что могла обнять в своей душе Глория. Пыталась и не понимала. Она лишь частично испытывала силу жизни, какую излучала Глория, чувствовала её, и ей было приятно.
«Она заражает меня собой, заражает всю, однако в меня так мало входит.
Я не смогу никогда вместить тот объем чувств, гамму красок и мыслей, которыми насыщена Глория».
Дора любила наблюдать, как работает Глория: в читалке, дома в — общежитии. Она растворялась в работе. Смеялась, удивлялась, хмурилась, барабанила по столу пальцами… словом, масса эмоций. И так, во время занятий, ещё больше напоминала Доре непосредственного ребенка, чистого и нежного.
Возможно, она даже возомнила, что это её большой милый ребёнок. Она знала — это её Малыш. Доре немало доставляло приятного говорить и думать: «мой Малыш, моя Глоя».
А Глория читала, писала, делала наброски будущих пейзажей, натюрмортов…
Редкая работоспособность помогала ей делать столько, что другие невольно дивились. Вот и теперь, она сидела, упорно штудируя Декарта, перемежая эту работу чтением Фейхтвангера. Час работы — пять минут перерыв, час чтения и вновь пятиминутный отдых… Дора только пришла и теперь с книгой исподтишка наблюдала за Глорией. Когда та отправилась покурить на кухню, Дора протянула ей руку. Глория разжала кулак Доры,
— Билеты!? — удивилась она.
— Мы идем послезавтра на балет. — Books, be damned! — засмеялась Глория. Они уселись на любимое место у батареи в кухне и продолжили традиционную переписку. «Дора, ты даже не представляешь, что возьми у меня господь каплю благоразумия, я бы на руках, сей же час, при всех унесла тебя не весть куда… Странно, когда мы лежим рядом — во мне спокойствие и некоторая леность. Я люблю смотреть на тебя. Но, иногда… О, я хочу раздеть тебя, задушить в объятиях, одурить поцелуями и рисовать, рисовать… Рисовать я хочу тебя каждый день. И с какой-то иступленной яростью жду ночи.
А они так коротки. Но, однажды, я не лягу рядом и не буду смотреть на тебя; я возьму кисти и палитру. Действительно, как коротки ночи. И я, к своему стыду, ухитряюсь ещё и заснуть. Сейчас… Господи, я, на самом деле — жадюга. Я хочу раздеть тебя. Сейчас и не позже. Но прекрасно зная, что этого не будет, лишь трачусь в мечтах, воодушевляюсь в мыслях и рисую тебя кистью своего воображения».
Дора снизу дописала: «Побереги свои нервы. Господь ещё не взял у тебя той капли разума, которая переполняет чашу твоих чувств». Глория, прочитав это, сама не зная почему, обозлилась.
«Причём тут нервы? Ты иногда становишься невыносимым «непонятием». Возможно, в данный момент ты не можешь меня понять».