Кудесова Ирина
Циники
Ирина Кудесова
Циники
История любви
Ирина Кудесова родилась в Москве. Окончила Историко-архивный институт (ныне РГГУ) и Литературный институт им. Горького. Переводит с французского стихи и прозу (П. Элюар, Ф. Саган, Н. Саррот и др.). Работает в журнале "Только ты" (Издательский дом "Крестьянка").Настоящая публикация - дебют автора в прозе.
- "...Что, устав от поднятой веком пыли, русский глаз отдохнет на эстонском шпиле". Как мило с его стороны, что он переписал мне Бродского. Петер пишет с потрясающей регулярностью. В среду я знаю, что назавтра в почтовом ящике обнаружу его письмо. Это очень удобно.
- Ты уедешь в Таллинн?
Я пожимаю плечами.
- Почему бы и нет?
- Что делать там будешь?
- А что я здесь делаю? Устроюсь фотокорреспондентом в какую-нибудь газетенку. По вечерам буду пить пиво и пялиться на Финский залив... в лучах заката.
- А еще готовить Петеру ужины и стирать носки.
- Тебя заедает?
- Меня? Да нет. Ревновать тебя к Петеру было бы в высшей степени тупо. У вас куда более долгая история. И к тому же ты почти его жена.
- Я вышла бы за тебя - но ты несвободен.
- Знаешь, Демьянова, я на тебе никогда бы не женился, извини. Развестись я всегда могу. Но не для того, чтобы связаться с тобой. Ты же чокнутая.
- А-а... Что же ты любишь чокнутую-то?
- За то и люблю.
Он наклоняется надо мной. Горячие губы; привкус кофе. Падаю в поцелуй: закрыв глаза, распахнув руки, лечу в бездну. Он показал мне, как может смеяться плоть. Уже не желаю иного. Никого иного.
- Мне не забыть тебя.
Хотела добавить: никогда. Но этот мелодраматичный тон не идет мне.
- Забудешь.
- Никогда!
"Не дождешься!" - и то звучало бы не так вызывающе.
- Скоро поедешь?
Не ожидаю подвоха.
- Скоро. Петеру легче встретить меня в выходной - с работы не надо отпрашиваться. Уеду в какую-нибудь пятницу или субботу. Уже виза есть. Хочешь, покажу?
Он рассматривает тошнотворного цвета вклейку в загранпаспорт. Еще неделю назад мне казалось, что она благородного бледно-зеленого оттенка. Иван листает странички паспорта.
- Я рад за тебя. Вы месяца три уж как не виделись?
- Два. С половиной, - отвечаю замогильным голосом. Балашов сияет: не к добру.
- Да это же замечательно! Вы из постели трое суток вылезать не будете.
Больше не скажу ему: "Мне не забыть тебя". Пусть хоть пулю себе в лоб пустит.
- Ошибаешься. У меня будет отдельная комната. У них в семье с этим строго.
- Станете встречаться тайком. Даже романтично. Тогда и забудешь меня.
В его словах - ни нотки ревности или хотя бы досады. Я отворачиваюсь.
- Это же здорово, Демьянова! Ты что, разве не любишь своего будущего мужа?
Зарываюсь лицом в подушку. Какое все же одиночество.
- Ну-ка, ну-ка, посмотри на меня! Ты еще и лицемерка? В придачу ко всем твоим "достоинствам"?
Он разворачивает мое послушное тело.
- Я даже готов заступиться за честь Петера. Что ты себе позволяешь?
Я чуть пугаюсь. Таким тоном разговаривают с описавшимся щеном. Перехватываю взгляд: ну вот, это лишь игра. Сейчас он "заступится за честь Петера" - бедный Петер! - горячие губы легкой волной побегут по вздрагивающему телу (на спину уже брызнули мурашки); руки прижмут к одеялу безвольные плечи; и вот уже плоть затоплена прозрачным теплом, от которого хмелеешь и хочется петь. Я тихонько вскрикиваю. Но им - там, за стенкой - должно быть, слышно. Пускай задохнутся от злобы и зависти - жалкие царьки этой прокаженной коммуналки.
* * *
- Даша, вы опять приводите мужчин.
- Это не "мужчины". Это друг детства.
- Мы вчера слышали, какой это друг детства. Кроме всего прочего, он не захлопнул входную дверь. У нас в прихожей дорогие вещи. Вы что, дали ему ключ?
- Я живу здесь так же, как и вы.
- Да нет, миленькая, не так же. Вот я позвоню вашей тетушке и растолкую ей, чем вы тут занимаетесь. Между прочим, у меня двенадцатилетняя дочь. Какой пример вы ей показываете!
- Ваша дочь сама кому хочешь пример покажет. Она уже обтерла все углы одним местом.
- Надо же, какая нахалка! Мало того, что у самой совести нет, еще достает наглости огрызаться! Алексей, что ты там сидишь! Твою семью унижает какая-то... пигалица, а ты даже выйти не желаешь!
Значит, пигалица. Сказать "блядь" духу не хватило. А как хотелось. По лицу видно.
Пауза. Затем - чем-то неуловимо отвратительный шорох нащупываемых тапок, шарканье. Еще один борец за нравственность. А задвижку в ванной, никак, сам выкорчевал. Пускай только рот откроет. Я ему напомню, как он ворвался ко мне в ванную в своих отвратных семейных трусах - и требовал "заняться этим". С тех пор, когда в душ иду, ставлю у двери таз с ледяной водой. Пускай закаляется, потаскун.
Из недр соседской комнаты выплывает помятая морда.
- Драть таких надо.
- Алексей Гаврилович, а вы задвижку в ванной еще не починили? А может, вы... это... сами ее и... простите... того?
- Это еще зачем мне? - морда растеряна, запугана, озлоблена.
- А девочек молоденьких посмотреть.
Катерина Васильевна становится похожей на вскипевший чайник со свистком.
- Алексей! Убери эту циничную хамку сейчас же! Я за себя не отвечаю!
Шныряю в свою комнату, щелкаю замком. Черт знает этих психов.
Катерину Васильевну жалко. Жизнь так и утекла: в двухкомнатной коммуналке, нос к носу с ублюдком-мужем и дочерью, которая то и дело заявляет ей "заткнись" и "пошла вон". Вместо "какой пример вы показываете..." лучше надавала бы этой дуре затрещин. Мы могли бы стать друзьями; сообщницами; заговорщицами. Но - нет: она же на службе. На страже интересов убогонького семейства. Она разучилась: дружить, шептаться, дышать.
Сквозь дверь доносятся редкие всхлипы. Не мне их утишать. Я сама бы всплакнула, но для этого я слишком цинична.
* * *
- Расскажи мне о Таллинне. О Петере.