- Таллинн разный. Есть старый город - он будто игрушечный. Там мощеные мостовые - как у нас на Красной площади. Крохотные магазинчики, в них чистенькие вещички, музыка играет. Так смешно: они говорят по радио "реклаам". Сразу чувствуешь себя в гостях.
- А ты хочешь там поселиться.
- Наверно, и в гостях можно жить. Еще там миллион барчиков: через каждые десять шагов. Мы как-то поздно вечером попали с Петером под дождь, под проливной дождь. Бежали по глянцевой мостовой, мимо блестящих машин... там, знаешь, одни иномарки... я почему-то запомнила ярко-красный "вольвешник" в круглых каплях. И еще золотые фары в темноте. Так вот, мы нырнули в первый попавшийся подвальчик. Там была узенькая витая лесенка... Представляешь, десять ступенек - и ты окунаешься в другой мир... будто выключили дождь, лупивший по мостовой, вообще выключили всю жизнь за пределами этого оранжевого мирка... Там стены были оранжевыми. Или мне так кажется. Картиночки... столики дубовые. Бармен в белой рубашке с бабочкой. Петер говорил с ним по-эстонски. Ой, так забавно: они гласные тянут, а на согласных, наоборот, спотыкаются. Будто мячик прыгает.
- А Петер по-русски с акцентом говорит?
- Вообще-то да, но немножко. Мама-то у него русская. Такая, знаешь... хлопотушка. По выходным пироги печет.
- ...И ты будешь печь.
- Не буду.
- Будешь.
- Тебя это не касается. И не коснется.
- Да уж это точно. Что у нас осталось? Среда, четверг, пятница. Если ты уедешь в субботу.
- Не раньше. Так я и упущу последнюю ночь, как же.
- Петер-то ждет.
- Подождет. А ты когда - за женой?
- Тогда же. Посажу тебя на поезд и - в Дмитров. Внучка так удолбает дедушку с бабушкой за четыре дня, что появиться надо бы с бутылью валерьянки. Кот зашуган уже так, что из-под дивана вылезает только ночью.
- Ах, вот для кого - валерьянка! Мол, выпьем, котенька, за светлое будущее...
- А мы? Выпьем за светлое будущее?
Рубиновая жидкость рвется вон из узкого матового горлышка. В углу уже стоят три бутылки кагора. Пустые.
- Выпьем, Балашов. За то, чтобы будущего не было.
- Ух ты. С чего это вдруг? Тебя, кажется, ждет католическое венчание. С любимым человеком. Меня - любимые женщина и ребенок. Неплохое будущее. Правда, в нем не будет...
- ...тебя.
- И тебя.
Мы дружно смеемся: снова говорим хором. Вообще, мы часто отвечаем одинаково. Так сладко: в эти мгновения кажется, что никого ближе нет. Роднее. Я сказала: "...тебя". А он: "И тебя". И затем мы, не сговариваясь, вместе: "Переживем".
Никого нет ближе.
* * *
... - Дашка, работа есть.
Откинула одеяло. С закрытыми глазами села на постели.
- Знаю я вашу работу. Школьников фотографировать.
Посмотрела на часы. Это форменное издевательство: только половина десятого. Звонят ни свет ни заря, как к себе домой.
- На сборы тебе полчаса. Репортаж надо сделать. Срочно.
- Ой, Юль, а ехать-то куда?
- "Речной вокзал", первый вагон из центра. Там тебя подхватят. Они на машине.
- Кто "они"? Куда мы поедем?
- Ну, наши ребята. Фотографу прозвониться не можем, а материал срочный. Тринадцатилетняя девочка утонула. Что-то насчет неразделенной любви. Где-то за городом. Ты пошевелись, без десяти одиннадцать они будут на "Речном". Опаздывать не советую.
"Опаздывать не советую". Началось. Еще ни копейки не заплатили, а уже нервы треплют. Удивительно, как люди живут по двум стрелочкам.
* * *
Примчалась без пяти, вся в мыле. Аппаратура, между прочим, - не воздушный шарик. А эта парочка заявилась только в одиннадцать. Андрей мне сразу понравился. Иван же начал с того, что прихватил за талию. Ненавижу фамильярность. Всю дорогу я подчеркнуто не замечала Ивана, говорила только с Андреем. Терпеть не могу, когда клеятся с полоборота.
Потом я, правда, успокоилась. Между этими двумя что-то было, явно. Люблю геев. Они безобидные.
Материал мы сделали.
Снимки мои понравились. Мы стали работать с Юлькой - в паре.
Потом я узнала, что Иван "нормальный". При жене и собственном чаде. А все-таки с Андреем у них что-то было.
Что особенно бесило - Иван каждый раз встречал меня дурацкой фразой "Привет, фрау фотограф" - это намек на мой школьный немецкий. Иногда добавлял: "Вас издас".
- Да кто меня издаст, - морщилась я. - Опять пленка - псу под хвост.
- Демьянова, я в тебя верю. - Тут Балашов нагло припирал меня к стене, тыкался носом куда-то между шеей и плечом. Изображал африканскую страсть. Я даже Юльке нажаловалась.
- А тебе не кажется, - (у Юльки с нравственностью всегда были нелады), что такой мужик тебе и нужен?
Я что-то вякнула про Петера.
- Знаю я все про твоего Петера. Ты чего себя заживо-то... На похороны позовешь?
- Не-а. Я брошусь в речку. От неразделенной любви. Как та девочка из первого репортажа.
* * *
...Визу в Эстонию дали только на месяц.
Весь июнь лили дожди. Мы съездили в Пярну: гуляли по сырому песочку, чертили веточкой слова-загадки.
Сперва я захлебывалась от злости: сдержанность Петера великолепно иллюстрировала байки о прибалтийской "горячности". Началось это, конечно, не в июне, а гораздо раньше. Плакать не умею, поэтому оставалось только тихо беситься. Принуждать не люблю.
Потом наступила апатия. Весь июнь мы довольно мирно просуществовали с Петером: гуляли по магазинчикам, слушали джаз, пили пиво, наносили визиты его знакомым; в Пярну бродили по побережью, играли в бильярд, как-то раз нас даже занесло на пляски для финских пенсионерок... Петер сказал, что в Эстонии все дешевле, чем в Финляндии, и отдых - в том числе. Вот они и валят, старушки-то.
Дома у Петера мне отвели комнату. Он несколько раз наведывался ко мне "под покровом ночи", но все уже было не то, я ничего не хотела. К тому же раздражало, что после по утрам все сидели с улыбкой Джоконды на лицах. Правда, когда мы уехали в Пярну, Петер добросовестно выполнял свои "обязанности". От этой добросовестности просто тошнило. Вообще-то мне было уже все равно. Моя интимная жизнь потерпела крах.