- Юль, прости, тут Балашов... снова.
Скидывает плащ, на стол - бутылку кагора. В ладони - три лохматеньких киви. Зачем же так?
- Только что сказала Юльке... он, мол, давно дома, жену... охаживает...
- Я знал, что это тебя доконает.
Провести день в чарующем состоянии безлюбья, бесподобном ощущении душевного равновесия, горделиво улыбаться собственному равнодушию... И - под занавес этой безобидной одноактной пьесы - умереть. Чуть-чуть, совсем чуть-чуть умереть.
- Я не позволю тебе зацепить... мою душу. Вот так.
Маленькая смерть не отпускает, размазывает под глазами тушь, хлюпает в носу.
Еще полслова, полжеста - он, конечно, выберет единственно верные - и жиденькое безбольное счастье навсегда покинет нас. Меня - покинет; этого достаточно.
Одна боль останется. В подробностях.
- Может, я привязываюсь посильней тебя, Даша.
- Два часа назад я смотрела в потолок и думала: а что будет, если он больше не придет?
Хотела сказать: никогда не было так... упоительно. В одну ночь - если не сердце, то плоть ты точно научил: улыбаться; смеяться; хохотать. Хотела сказать. Не успела.
- Да я и не приду больше.
...Подрожала под ледяным душем; едва промокнула прохладное тело. Влезла в джинсы, свитер. Посмотрим еще, чья возьмет. По влажным волосам бегут капли, свитер на спине уже сырой. Наматываю волосы на руку, отжимаю. Он не получит меня.
...Чем мы были и что мы не смогли сохранить, - промолчишь поневоле, коль с течением дней лишь подробности боли, а не счастья видней.
Чем мы были: приятелями, надумавшими заняться любовью. Приятелями, которым это понравилось.
Мимо осуждающей бульдожьей морды в соседском дверном проеме - в комнату. Он обнимает меня. Он говорит: "Бедненькая, ну что ты?".
Не смогли сохранить: радость душевного покоя. Когда - только брать, не отдавая.
- Ну что ты?
Промолчала.
Он тянет вверх сырой свитер. "Что ты..."
Руки взмывают. Горлышко свитера упрямится.
Он ушел через пару часов. Приезжал из дома. Через весь город ехал.
Все те два часа, что он был здесь, я плакала. Я прощалась с ним. Даже не спросила, почему - "никогда". Просто прощалась. Так незаметно они и подкрались - подробности боли.
* * *
- Петер! Как будет по-эстонски "сучка"?
- Собакка? Коэр.
- Спасибо, Петер.
* * *
...На следующее утро телефон запиликал, когда я уже обувалась. Работы для меня никакой не было; я позвонила подруге, которую не видела сотню лет; напросилась в гости. Подруга пребывала в состоянии транса: друзья до весны подкинули ей крольчиху... а та оказалась в "интересном" положении. И готовилась вскоре прижать к пушистой груди бесчисленных ушастых отпрысков.
- Представляешь? Вот пришлю им счет на капусту в эту их Аргентину! Разъездились!
Так жаль было упускать вечер; жизнь.
Но я собралась и поехала смотреть на крольчиху.
Да, еще: утром звонил Балашов.
Сказала ему, что, пожалуй, надо бы завязать со всем этим.
Тоже - жаль. Но я всегда спрашивала себя: кого ради? Нет того, из-за которого мне стоило бы умирать. Даже чуть-чуть.
Если бы он - действительно - полюбил: так, как бывает - ... Если бы. Тогда - пусть - подробности боли. Ведь это будет уже - дар свыше. И я безропотно приму его. Но - только...
- Только после тебя, Балашов.
Вернулась от крольчихи в двенадцатом часу: так боялась домой ехать. Около полуночи зазвонил телефон. Сорвала трубку. На пару секунд - обрывок музыки... откуда-то издалека, из глубины. Затем - короткие гудки.
Села на кровать, не переодеваясь. Ждала: покорно, печально.
Не приехал.
* * *
(Он потягивается, садится на стол. Облокачивается на ксерокс.
- И однажды мы поймем, что не любим друг друга.
Старается быть искренним. Чтобы - никакой патоки.
Но без патоки женщину не приручишь.
Солги! И я буду твоей "собаккой".
Не хочешь. Ты труслив или гуманен?
Хорошо. Тогда - на неделю - но: полюби.
- Демьянова, я и так тебя люблю.
Это не та смерть, которой я достойна. Желала иной: быстрой, яркой, мучительной. Смертельной.
А мне говорят: умри... чуть-чуть.
Не умею. Не хочу.
..."Любовь", "смерть", "вечность"... Мы по-разному верим в эти заклинания.
- Для тебя, Иван, эти понятия - лишь хитросплетения звуков и смыслов. Тебе стало бы стыдно, узнай ты, как глубоко люди их ощущают. Скажем так: есть граница стыда в виде разницы в чувствах при словце "никогда". Даже представить себе не могу, связаны ли в твоих мозгах слова "похороны" и "скорбь".
- А "любовь" и "измена" - в твоих?
- Не уходи от ответа. ...В нашей ситуации ты не меньшая сволочь, чем я.
- Мариенгофа читала?
- Нет. А что?
- У него есть роман, называется "Циники". Женщина на глазах у того, кого любит (и кто, безусловно, любит ее), отправляется к новоиспеченному любовнику. Ее никто не останавливает.
- Этот цинизм больше смахивает на садизм.
- Да нет. Просто это полная свобода. Взаимопонимание. Ладно, я поехал. Сегодня провожать не буду: ну, ты понимаешь.
- Понимаю. Особо не балуйтесь - от этого дети бывают.)
* * *
...Утро: похоже на освобождение.
Вчера: клочок музыки; короткие гудки...
Крольчиху и вправду разнесло...
Сегодня: на работе я опять не нужна... Юлька сказала...
Пошла в душ. По квартире бродит морда, с утра вечно смахивающая на фольгу из-под жаркого.
На всякий случай поставила у двери таз с водой. Задвижки так и не прибавилось.
Тонкие теплые струйки осыпают тело.
Клочок музыки... С чего я тогда решила, что он звонит с работы? Ждала, как дура, до полвторого.
Значит, дома сидим, музыку среди ночи слушаем! Развлекаемся! А ребенок-то? Бедный! как он спит только под всю эту какофонию!..
...Было ли это похоже на освобождение?
Из оцепенения в мареве ласкового дождика выводит грохот жестяного таза того, с ледяной водицей.
- Алексей Гаврилович, вы не ушиблись? Эй?