Философские воззрения Писарева привлекали в меньшей степени. Во-первых, революционный демократ-шестидесятник и кумир российской молодежи более всего склонялся к входившему в моду позитивизму (отождествляемому им с научностью) в лице его главных представителей — Огюста Конта, Джона Стюарта Милля и Герберта Спенсера. Во-вторых, сам Циолковский в то время относился ко всяким философским «выкрутасам» с прохладцей. Впоследствии он писал о московском периоде своей жизни: «Всякой неопределённости и „философии“ я избегал». Слово «философия» неспроста взято в кавычки — он потом откроет её в самом себе.
Тем не менее Циолковского наверняка заинтересовали рассуждения Писарева о титанах мысли:
«Титаны бывают разных сортов. Одни из них живут и творят в высших областях чистого и беспристрастного мышления. Они подмечают связь между явлениями, из множества отдельных наблюдений они выводят общие законы; они вырывают у природы одну тайну за другой; они прокладывают человеческой мысли новые дороги; они делают те открытия, от которых перевёртывается вверх дном всё наше миросозерцание, а вслед затем и вся наша общественная жизнь. Их открытия дают оружие для борьбы с природой сотням крупных и мелких изобретателей, которым наша промышленность обязана всем своим могуществом. Это Атласы, на плечах которых лежит все небо нашей цивилизации (премилое небо, не правда ли?). Но подобно Атласу эти титаны мысли покрыты вечным снегом. Они ищут только истины. Им некогда и некого любить; они живут в вечном одиночестве. Их мысли хватают так высоко и так далеко, их труды так сложны и так громадны, что они во время своей многолетней работы ни в ком не могут встретить себе сочувствия и понимания и ни с кем не могут поделиться своими надеждами, радостями, тревогами или опасениями. Их начинают понимать и боготворить тогда, когда цель достигнута и результат получен. Но и тогда между ними и массою остается длинный ряд посредников и толкователей. (…) Чистейшим представителем этого типа может служить Ньютон.
Другой тип можно назвать титанами любви. Эти люди живут и действуют в самом бешеном водовороте человеческих страстей. Они стоят во главе всех великих народных движений, религиозных и социальных. Несмотря ни на какие зловещие уроки прошедшего, несмотря на кровавые поражения и мучительную расплату, люди такого закала из века в век благословляют своих ближних бороться, страдать и умирать за право жить на белом свете, сохраняя в полной неприкосновенности святыню собственного убеждения и величия человеческого достоинства. Гальванизируя и увлекая массу, титан идет впереди всех и с вдохновенною улыбкою на устах первый кладет голову за то великое дело, которого до сих пор ещё не выиграло человечество. Титаны этого разбора почти никогда не опираются ни на обширные фактические знания, ни на ясность и твердость логического мышления, ни на житейскую опытность и сообразительность. Их сила заключается только в их необыкновенной чуткости ко всем человеческим страданиям и в слепой стремительности их страстного порыва. (…) Третью, и последнюю, категорию можно назвать титанами воображения. Эти люди не делают ни открытий, ни переворотов. Они только схватывают и облекают в поразительно яркие формы те идеи и страсти, которые воодушевляют и волнуют современников. Но идеи должны быть выработаны и страсти предварительно возбуждены другими деятелями — титанами двух высших категорий».
Циолковский уже чувствовал пробуждающиеся силы. Да, он, несомненно, из такого же титанова племени, из породы тех, кто безбоязненно восстает против отжившей свой век рутины в науке и трусливого ухода от решения острых проблем. Но вот к какому типу титанов, если пользоваться писаревской градацией, отнести себя? Не присутствуют ли в нем черты всех трех типов?
Где же прикоснуться к книжному богатству? Как приобщиться к сокровищнице мировой научной и культурной мысли? Куда податься человеку, живущему впроголодь и для экономии средств передвигающемуся по Москве только пешком? В те времена в Первопрестольной существовало только одно такое место — Чертковская публичная библиотека, её читальным залом могли бесплатно пользоваться все желающие. В другом книгохранилище — библиотеке Румянцевского музея (ныне — Российская государственная библиотека) за вход брали двугривенный. В 1831 году известный историк, коллекционер и предводитель московского губернского дворянства Александр Дмитриевич Чертков (1789–1858) приобрел великолепный особняк, построенный в начале Мясницкой улицы (ныне дом № 7), который, по счастливой случайности, пощадил страшнейший московский пожар 1812 года, когда центральная часть города практически выгорела вся.
Чертков обладал огромным для своего времени книжным собранием — свыше 17 тысяч книг (включая уникальные рукописные раритеты). К этому следует добавить ещё и нумизматическую коллекцию — самую крупную в стране. Личная библиотека имела совершенно четкую ориентацию — всё о России и была собственноручно описана владельцем в объемистом труде под названием «Всеобщая библиотека России, или Каталог книг для изучения нашего Отечества во всех отношениях и подробностях» (М., 1838). При этом главной мечтой и заботой русского просветителя и подвижника было одно — как сделать свое богатство доступным народу. Он задумал пристроить к своему дому читальный зал и хранилище, но сам осуществить этого замысла не успел. Дело отца завершил сын — Григорий Александрович Чертков, он построил со стороны Фуркасовского переулка трехэтажный флигель и в январе 1863 года открыл в нем бесплатную частную библиотеку для читателей. В 1873 году Г.А.Чертков подарил библиотеку Москве, а в 1874 году книги и коллекции были переданы в созданный Исторический музей. Позднее, уже XX веке, часть чертковского книжного собрания легла в основу новой Государственной публичной исторической библиотеки.
Исторический музей строился шесть лет и был открыт в 1883 году. Естественно, во время строительства книги по-прежнему находились на Мясницкой, а читальный зал ещё два года продолжал принимать посетителей. Просторное, светлое, удобное и теплое в зимнее время помещёние на некоторое время сделалось университетом для Константина Циолковского. Здесь же произошла встреча, изменившая всю его жизнь и давшая импульс дальнейшим его исканиям и устремлениям. Скромным помощником библиотекаря (то есть служащим, постоянно находившимся в зале), работавшим в ту пору в «Чертковке» (как её называли москвичи), оказался великий мыслитель, один из провозвестников космистского направления русской философии Николай Федорович Федоров (1828–1903). Ему тогда было сорок четыре года, и он был на двадцать восемь лет старше юноши, которому суждено было стать продолжателем дела Московского Сократа (так окрестили его современники) и воплотить в жизнь многие его идеи.
Все сказанное о Федорове самим Циолковским умещается в три небольших абзаца:
«В Чертковской библиотеке я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания. Другой библиотекарь сейчас же сурово будил.
Он же давал мне запрещённые книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров, друг Толстого и изумительный философ и скромник. Он раздавал все свое крохотное жалованье беднякам. Теперь я вижу, что он и меня хотел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось: я чересчур дичился.
Потом я ещё узнал, что он был некоторое время учителем в Боровске, где служил много позднее и я. Помню благообразного брюнета, среднего роста, с лысиной, но довольно прилично одетого. Федоров был незаконный сын какого-то вельможи и крепостной. По своей скромности он не хотел печатать свои труды, несмотря на полную к тому возможность и уговоры друзей. Получил образование он в лицее. Однажды Л. Толстой сказал ему: „Я оставил бы во всей этой библиотеке лишь несколько десятков книг, а остальные выбросил“. Федоров ответил: „Видал я много дураков, но такого ещё не видывал“».
Между прочим, Лев Толстой наведывался в библиотеку не из праздного интереса. В те годы он работал над романом «Война и мир», а в Чертковской библиотеке были ценнейшие, редчайшие книги и рукописи, относящиеся к Отечественной войне 1812 года. Их особенно бережно подбирал основатель собрания А. Д. Чертков — участник войны с Наполеоном и походов русской армии в Европу.