А конкретным поводом перезапуска себя может послужить любое, самое что ни на есть случайное, самое малозаметное явление, пойманный даже периферийным зрением.
Для Ганса-Ульриха таким поводом стал женский плач, самый обыкновенный плач женщины. Дело было где-то в юго-восточной Азии…стихийное бедствие, землетрясение, цунами. И плачущая женщина на фоне разрушений от стихийного бедствия, в зрелом уже возрасте, ее плач…без отсылки на сексуальность, с полным отсутствием женской кокетливости…искренний плач, как плач ребенка…она еще не примирившись мысленно с произошедшим, слезными глазами, безнадежно ищущими возможность повернуться назад, в прежний порядок, коротко рассказывала о содеянном стихией, без надежды на то, что кто-то захочет или сможет ей помочь. Она была похожа на ребенка, которая споткнулась об острые камни и разбилась …и которая жалуется к подбежавший маме, что ей невыносимо больно…но здесь не было мамы, которая подняла бы на руки, перемогла бы её боль, приютив ее в своих объятиях.
Этот пассаж потряс Ганса-Ульриха. Он никак не мог уйти от образов плачущей женщины и от жалости к ней…ее заплаканное лицо сохранился в памяти, сопровождаемый со жгучими переживаниями жалости и бессилия… и этот образ спровоцировал в нем “коперниканский переворот”. Важность событий, явлений перешли на второй план, а человек, конкретный индивид занял центральное место. Отныне он воспринимал человека мерилом всех вещей, признавая его полную автономность, полагая, что все дискриминирующие человека институции должны быть нивелированы, в том числе и посредством вмешательства государственных механизмов, в пользу обеспечения незыблемости прав и полной свободы индивида.
Ганс-Ульрих полагал, что события, явления сродни на безумную стихию, направлять или совладеть которыми человеку не под силу. А сам человек заброшен в этот враждебный для него мир и стоящий перед неминуемой смертью он еще умудряется… утопясь в этом потоке горя- находит для себя и сочинять для других поводы для радостей.
Несмотря на произошедшие перемены в настроениях, оставалось ощущение беспокойства из-за часто возникающего сомнения в какой-то незавершенности процесса. Гансу-Ульриху казалось, что перемены затронули не суть его мировоззрения, а носили больше аксиологический характер, меняя лишь ценностные значения ее главных постулатов. Он попробовал вжиться в это новое мироощущение, несмотря на то, что чувствовал в нём себя неуютно.
…
“В темноте все коровы черные” … для развеивания этой, нивелирующей индивидуального темноты, следовало бы выйти за пределы обобщающих закономерностей и нащупать индивидуально характерное для каждого, обнаружить их собственное своеобразие, познать или хотя бы понять их…Ганс-Ульрих сфокусировался на людях, старался не предлагать им темы разговора, не навязывать им абстрактные вопросы этики, политики, о сути бытия…не подсказывать им правильные, как ему казалось-позиции, не вести беседу самому, а больше прислушиваться.
Для него не стало неожиданностью обнаружение, если сказать точнее, подтверждение того, что массово распространенный стиль здесь-бытия человека не выходит за рамки сугубо соматического, ограничиваясь дилеммами по поводу пропитания, обустройства собственного бытового пространства и размножения. Во все эти суетливые заботы человек вносит только для него характерную черту хищничества…назовем это хищничество с человеческим лицом.
Человеку важно добиваться благосостояния для себя, но таким образом, чтобы достигнутое им подавляло других и происходило за счет подавления других. Плохо скрытая страсть человека к подавлению ближнего выступает таким мощным мотиватором человеческой активности, что порой невозможно отличить что важнее, обретение благосостояния или избавление от ближнего путем его подавления. Те, кто удачно, совмещают эти две способности, у кого уже имеются весомо накопленные, практические результаты… они и являются всеми признанной элитой, избранной частью людского сообщества и таких назначают представителями или в департаментах правления доверяют вести хозяйственные вопросы.
Ганс-Ульрих обнаружил целый слои субкультур, действующих в этом пласте социума, где всякий по умолчанию предполагал их, принимал во внимание в своих каждодневных действиях, даже тогда, когда открыто не признавал их законность. Эти субкультуры предлагали простые, но жесткие нормы отношений и служили критериями разделения людей на людей собственно и стоящими ниже, определяя формы их взаимоотношений. С другой стороны, несмотря на открыто хищническое содержание этих субкультур, они в какой-то мере предостерегали общество от прямого каннибализма, трансформируя его в латентной форме и предлагая методы и регулируемые процедуры уничтожения личности без прямого его убийства.