Нина вытерла ладони о фартук, подошла к нему, прижавшись, заглянула в глаза:
— Что? Опять плохо?
— Колол дрова, понимаешь… и опять отказала… Ударов десять великолепно… Я не вспоминал о ней, и… вдруг опять… вырвался топор, и она как плеть…
— Может быть, тебе вернуться к чемодану с галькой? — осторожно посоветовала Нина.
— Боюсь, что бесполезно.
— А ты попробуй. Ты всё из–за меня забросил. Никита–то носит не за тебя. Как говорят англичане: на скачках скачет всяк сам за себя.
— Ладно, попробую.
— И потом, врачу надо показаться… Тому самому, который лечил тебя.
Он улыбнулся печально, покачал головой:
— Боюсь, Ниночка, что с карьерой борца для меня теперь навсегда покончено.
Женщина снова заглянула в его глаза, нежно погладила больную руку.
— Не горюй. Всё, что надо, ты передал Никите… Как писал Коверзнев в «Бенефисе»: ты снова родился в Никите.
Верзилин усмехнулся:
— Это не совсем то, когда сам мечтаешь стать чемпионом мира.
Продолжая нежно гладить его, она проговорила:
— Я бы хотела, чтобы ты выслушал меня. Видишь ли… Леван женится на Терезе, и она, вероятно, будет работать с ним в паре. Правда, он этого не говорит… Но так всегда бывает: муж работает с женой… И не попробовать ли нам тогда с тобой сделать какой–нибудь свой номер?
— Подбрасывать в воздух мячики? — горько спросил Верзилин, отстраняясь от Нины и с упрёком глядя на неё. Но, увидев в её глазах тоску, сказал горячо: — Прости, прости меня! Я жалкий себялюбец.
Она опустила глаза.
А он, чувствуя, как сердце его разрывается от её молчания, пристыдил себя:
«Ты лжёшь, если говоришь, что так любишь её! Она была укротительницей, а ей пришлось жонглировать мячиками».
— Прости меня.
— За что? Я понимаю твою боль лучше, чем кто–либо… Иногда жизнь ломает нас… и мы делаем то, что нам кажется, немножко позорным… А потом привыкаем к этому, — она нарочито беззаботно тряхнула небрежно заколотыми волосами. — Но я тебе хотела предложить не мячики. А почему бы, например, нам с тобой не сделаться дрессировщиками? Это бы импонировало твоей солидной фигуре.
— Первый в России дрессировщик зайцев — Ефим Верзилин? — решил он всё свести к шутке.
— Не обязательно.
— Или ещё лучше: белых мышей.
— А если медведей?
— О! Это уже мужественно.
— Вот видишь.
— Или…
Он хотел сказать: «Или львов», но вовремя спохватился и произнёс:
— Или слонов.
Видимо, поняв, что он может заговорить о львах, она поторопилась закончить разговор.
— Ты всё–таки подумай об этом, — сказала она.
Верзилин видел, что она заботится не о себе, а о нём, и от этого его сердце переполнялось благодарностью.
Он вообще с восхищением отмечал эту её черту — заботиться о других.
Как–то ночью, проснувшись оттого, что оказался один, он был невольным свидетелем знаменательного разговора. Было темно; свет из соседней комнаты падал узким лучом в замочную скважину; звучали приглушённые голоса. Кутаясь в прохладную чистую простыню, Верзилин подумал, что, видимо, вернулся Леван и Нина открывала ему дверь. В последние дни Леван приходил в середине ночи. Сначала Верзилин не мог разобрать их слов. Потом, вслушиваясь, различил Нинины слова:
— Может быть, настало время вам пожениться?
— Она этого от меня не требует, — отвечал Леван. — Нэт?
— Видишь ли, не каждая девушка об этом скажет. А для многих из нас это бывает очень важно.
— Это условности.
— Это для тебя условности. Ты — мужчина. Тебя никто не осудит за это. А в неё любой может бросить камень.
— Поторопишься, свяжешь жизнь. Ей же будет неприятно. Нэт?
— Поторопились и связали вы себя раньше. Сейчас пора думать о другом…
Засыпая, Верзилин решил: «Надо завтра договориться насчёт венчания».
Наутро, помогая ей чистить картошку, он спросил осторожно:
— Во время поста свадьбы играть не разрешают?
— Нет, — подтвердила она равнодушно, нарезая на дощечке кубики овощей. — А что?
— Да просто подумал, когда нам удобнее всё оформить.
— Не понимаю, что это тебя так занимает? Мы и так с тобой муж и жена… друг перед другом. Это больше, чем перед людьми и… богом.
— Не кощунствуй, — сказал он шутливо.
— Ну не сердись, — она потянулась к нему и поцеловала в щёку. — Когда захочешь, тогда и сыграем свадьбу. А сейчас очисти–ка лучше мне три луковицы. От них чернеют пальцы, что мне совершенно противопоказано.
После молчания, под завывание огня в плите, она сказала: