Да, шикарный чемпионат отгрохал Валерьян. Недаром с десяти до двенадцати цирк ломится от народа. Хорошие денежки текут в карман Джан — Темирову. И, видимо, немалая толика их перепадает Валерьяну. Он завёл серый шёлковый цилиндр и светлый лёгкий плащ. К цирку подкатывал на лихаче, демонстративно давал баснословные чаевые извозчику, торопливо шагал к входу, раскланивался с многочисленными знакомыми, приподнимая цилиндр. В это время униформа уже засыпала стружкой арену, приколачивала зелёное сукно. Коверзнев останавливался, тростью указывал на недостатки.
Перебросившись с кем–нибудь шуткой, рассказав короткий анекдот, он по–хозяйски входил в борцовскую раздевалку и на ходу, не глядя, спускал с плеч плащ. Татаурова поражала эта его самоуверенность, и он с надеждой ждал, что плащ хоть раз очутится на полу. Но этого не случалось — кто–нибудь подскакивал к арбитру, подставлял руки, а затем принимал трость и цилиндр.
Через несколько минут Коверзнев выходил на манеж — приветствовал публику, каламбурил, мило шутил, объявлял борьбу.
Его звали «артистом», «эрудитом» и «профессором». Последнее прозвище со временем оттеснило два первых и репортёры в отчётах стали даже величать его «профессором атлетики».
Коверзневская бархатная куртка с напуском, шёлковый бант и аристократическая бородка нашли много подражателей.
Побывать в его арене на Невском любители борьбы почитали за счастье.
Татауров старался не терять с ним дружбы. Специально перебрался с Выборгской стороны — устроился по соседству на углу Литейного, в меблированных комнатах Марии Ивановны Глебовой. Каждое утро он спешил к арбитру, чтобы поразмяться там, — играл двухпудовками, вешал их на шею, поднимал штангу; если приходил кто–нибудь из борцов — боролся. Иногда Коверзнев давал ему какое–нибудь поручение — Татауров не отказывался, исполнял всё.
Многие из борцов считали Татаурова подхалимом. Кто–то даже соглашался спорить на любую сумму, заявляя, что Коверзнев сделает Ивана Татуированного чемпионом мира.
Однако сам Коверзнев Татаурову об этом ничего не говорил; было похоже, что он облюбовал на роль чемпиона «чухонского бога» Алекса Аберга.
Татауров лез из кожи вон — одерживал такие победы, о которых год назад даже и не мечтал. Коверзнев похваливал его, заставлял заниматься, прибавлял денег.
Чемпионат перевалил за середину, на счету Татаурова было несколько блестящих побед «в бур», а Валерьян Павлович по–прежнему избегал с ним серьёзных разговоров.
Восьмого июля они сидели в ресторане «Тироль» на углу Офицерской и Прачешного. Борец Бландетти играл на цитре грустную мелодию. Татауров был сильно пьян и, может быть, поэтому решился идти ва–банк. Наклонившись через столик к Коверзневу, разрывая жёлтую коробку папирос «Нева», он брякнул:
— Ты, это самое, Валерьян Павлович… Давай так, чтоб я чемпионом стал… Приз там… и почётная лента… и всё, что полагается… В общем, чемпионом мира, — повторил он.
Коверзнев усмехнулся, ничего не ответил. Подумал: «Дорогие папиросы курит — 25 штук–15 копеек. Будет чемпионом — будет курить гаванну».
Заметив усмешку, Татауров произнёс угрожающе:
— Ты эти смешки брось! А то можно так сделать, что опять в охранку пойдёшь…
— То есть? — сухо спросил Коверзнев.
— Не то есть, а вполне определённо. По холодку. И месяцем не отделаешься. Понял?
Коверзнев затянулся. Выпуская дым, посмотрел в потолок. После паузы спросил мрачно:
— Это твоих рук дело?
Татауров опустил глаза, сказал угрюмо:
— Моих.
— А я так и предполагал, что ты подлец.
— Ну ты это брось. Я в руках тебя держу. Захочу — жизни решу.
— И ты это делаешь из личных побуждений? Служишь царю и отечеству? Или ради денег? — с холодным любопытством спросил Коверзнев.
— Об этом говорить не разрешается. И ты лучше не спрашивай.
— А то у тебя могут быть неприятности по работе? Так, что ли?
— Хватит душу выматывать! — стукнул Татауров по столешнице кулаком. — Не сделаешь чемпионом мира — донесу. Так и знай. Я на всё способен, когда разозлюсь.
Борцы, сидящие за соседним столиком, замолчали, с удивлением посмотрели на арбитра.
— Не скандаль, дурак, — презрительно сказал Коверзнев, — Сделаю чемпионом. — И, подозвав лакея, бросил ему деньги: — Плачу за обоих.