Когда отправлялись спать, он положил руку на плечо Нине, притянул к себе.
Она осторожно выскользнула, медленно покачала головой:
— Нет… нет…
С утра он побежал в Союз георгиевских кавалеров. Пришёл голодный, возбуждённый. Бросил «Вечернее время», «Биржевку» и ещё с десяток газет, сказал:
— Читай.
Поев, долго играл с Мишуткой на арене, учил его бороться, перевёртывался на спину, ронял мальчика на себя, дрыгал ногами, вызывая его торжествующие крики.
Мишутка привязался к нему, целыми днями ждал, когда придёт «папа».
Коверзнев приходил раскрасневшийся от мороза, шумный. Мальчишка бросался к нему, просился на руки, тёрся о мягкую бородку. Глядя на них, Нина в сотый раз думала: «Он будет чудесным отцом…» Но всё–таки ревновала.
Качая её сына на ноге, Коверзнев выкладывал новости:
— Знаешь, как Андронников сделал себе карьеру? Подкупил рассыльных «Правительственного вестника», и по дороге в типографию они завозят ему материал. Он просматривает награды, звонит какому–нибудь сановнику: «С радостью сообщаю, что мои хлопоты не пропали даром: государь подписал указ — завтра читайте в «Вестнике»…
В другой раз, набивая здоровой рукой трубку, сообщил взволнованно:
— Достал потрясающую телеграмму! Слушай, читаю в орфографии Распутина: «Миленький папа и мама! Вот бес–то силу берёт окояный. А дума ему служит; там много люцинеров и жидов. А им что? Скорее бы божьего по мазенника долой. И Гучков господин их прохвост — клевещет, смуту делает. Запросы. Папа! Дума твоя, что хошь, то и делай. Какеи там запросы о Григории. Это шалость бесовская. Прикажи. Не какех запросов не надо, Григорий». Каково? «Дума твоя, что хошь, то и делай»… Одевайся, едем в Думу — там отхлещут сегодня царских приспешников по щекам.
Они ехали в Таврический дворец. Нина удивлялась — давно не видела такого общества. Глядя на блещущие тёмно–коричневым лаком трибуны, слушала:
— Наши святые воины совершают чудеса. Мы терпели временные неудачи, но побеждены были не войска, а дальний тыл. Тыл не поспевает за армией, лишает её оружия и снарядов. Чиновники тыла погрязли в злоупотреблениях. Вы грозите им военным судом? Полноте — это сказки, страшные для детей младшего возраста. На кого накинете вы петлю? На сцепщика поездов, на конторщика? В бытность мою на фронте я слышал рассказ о том, как солдат, желая избавиться от службы, отрубил себе три пальца и сказал: отстрелили. Пальцы нашли, а солдата уличили. На войне суд беспощаден — привязали к столбу и расстреляли. А скажите, не слыхали вы про изменника, который предал первоклассную крепость Ковно, лишил отечество целых дивизий, отдал врагу артиллерию и склады снарядов? Генерал Григорьев. Для него страшен оказался военный суд? Конечная судьба — беспечальная жизнь, как для Стесселя и Небогатова. А тот злодей, который обманул всех нас лживыми уверениями, кажущейся готовностью к страшной войне, который тем сорвал с чела армии её лавровые венки и растоптал их в грязи лихоимства и предательства, который грудью встал между карающим мечом закона и изменником Мясоедовым? Куда же бросаете вы мёртвую петлю? Туда, вниз. Нет, поднимите её выше, выше, доведите её до уровня вам равных. Ведь тот министр головой ручался за Мясоедова: Мясоедов повешен, где же голова поручителя? На плечах, украшенных вензелями!..
Коверзнев наклонялся к Нине, шептал:
— Слышишь? Погоди, они доберутся и до военного министра. Все — в крепкий кулак! И — по немцам! Тогда уж мы ударим!..
Она думала: «Это одни разговоры. Разве изменишь что–нибудь, если повесишь одного Сухомлинова? Сколько ещё таких останется». Но Коверзневу не возражала.
А он, возвращаясь из Союза георгиевских кавалеров, скидывая шинель на руки Маше, говорил возбуждённо из коридора:
— Читала? Брусилов–то мой прёт и прёт! Австрийцы сдаются пачками!
Подвигая тарелку, играя над ней перечницей, хвастался:
— Англичане в Месопотамии и под Константинополем задают драпу, французы, отвоевав два метра на реке Изер, трубят на весь мир о победе… А мы заняли Эрзерум, рвёмся к Вене!.. Нет, нечего отсиживаться в тылу — надо на фронт.
Жуя мясо, морщась от горчицы, он сгибал и разгибал пальцы раненой руки.
По опыту Верзилина Коверзнев занимался каждое утро гантелями, пытался поднимать пудовую гирю. Нина с испугом видела, как гиря вырывалась из больной руки, падала на стружку, прикрытую ковром.
— Мишутка, уйди! Не видишь, папа может зашибить тебя!
Мальчик подходил, косолапя, к вдавившейся в податливый пол гире, пытался её поставить прямо, пыхтел, сердился.