Девушка неожиданно быстро выдернула голову, вскочила, стала раскланиваться, поправляя причёску, боязливо оглядываясь на беспокойно порыкивающих львов.
Сердце Верзилина не отходило. И только когда девушку отделила от львов решётка, он вздохнул, вытер холодный пот.
— О, — сказала она минутой позже, — я рада, Верзилин, что вы видели мой номер.
Целуя её горячую дрожащую руку, прижимаясь пушистыми усами к лаковой коже, он сказал:
— Это безумие — ваш номер.
Ёжась, поводя плечами, она ответила:
— Моя мать проделывала это тысячи раз. И ни разу не было несчастья.
Отец, мрачно глядя на Верзилина, накинул на девушку махровый халат; пошёл по коридору.
Сжимая Нинину ладонь, Верзилин (в который раз!) спросил:
— Отец по–прежнему против меня?
И впервые она неожиданно ответила:
— Смилостивился. Разрешил завтра провести время с вами.
Георгий Джимухадзе тяжело повернулся всем телом, с угрюмой ревностью посмотрел на борца.
— Иду, — сказала Нина и медленно освободила свои ладони из рук Верзилина.
Двадцать четыре часа прошли томительно. Угроза Вогау казалась шуткой. Гораздо страшнее было стоять за пыльной портьерой, слышать рык львов, резкие, как выстрел, хлопки Нининого хлыста. А служители рядом разговаривали о чём–то постороннем, вызывая в Верзилине недоумение своим равнодушием к тому, что происходит на арене.
Он был как в чаду, когда девушка вышла с ним из цирка.
На ней ловко сидел драповый сак с шёлковым шитьём по воротнику и обшлагам; муслиновая шляпа со страусовым пером была приколота к пышной причёске длинной шпилькой.
Девушка была задумчива, не поднимала головы, длинные пальцы её нервно теребили кисточки блестящего бисерного ридикюля.
Они молча прошли по Подьяческой, свернули налево. В зелёных деревьях за церковной оградой шумел ветер. Было темно.
Держась за локоть Верзилина, Нина выбирала дорогу.
Они обогнули оперный театр, пошли по Офицерской. Верзилин плохо знал эти места. Тротуарные плиты набережной реки Пряжки были избиты; попадался булыжник; в свете, падающем из окон, виднелся грязный, местами поросший травой склон речушки; вода была зловонной. Они шли к Неве. Темнота сгущалась. Пряжка впадала в Мойку. На берегу её были дровяные склады. Между высокими поленницами длинных гнилых дров солдат в накинутой на плечи шинели обнимал женщину. Дрова загромоздили почти всю набережную. Нина свернула к железной решётке. Проход был так узок, что пришлось идти по — одному. Пахло грязной водой Мойки и гнильём; отчего–то на душе было неспокойно.
Из темноты, из–за дров, выросли две фигуры. В тесноте оттолкнули Нину, ударили свинчаткой в голову Верзилина.
— Я не хотела этого! — в ужасе закричала Нина, зажимая рот маленьким, узким кулачком.
Верзилину негде было развернуться. Он ударил во что–то мягкое и мокрое; стукнул ещё раз, в кровь разбил кулак о дрова; навалился на кого–то девятью пудами своего веса. В это время сзади его ещё раз ударили в голову.
4
— Я вам ничего не расскажу, — процедил сквозь зубы Верзилин, отвернувшись к стене.
— Да поймите, что это бессмысленно! — забывшись, закричал Коверзнев. — Они вас не оставят! Вы для них сейчас живая улика! А если расскажете, мы их упрячем в «Кресты»… Не забывайте, что вы настоящий борец, и ваша судьба дорога нам.
В фрамуге появился свет; зашлёпали шаги.
Зажав в кулак трубку, Коверзнев задул ночник, быстро перелез через подоконник. Брякнули створки закрываемого окна.
Держа перед собой лампу, вошла старуха в косынке с красным крестом.
— Кто у вас кричал?
— Окно надо запирать на ночь, — сердито произнёс Верзилин. — Так могут зарезать, и пикнуть не успеешь. Переведите меня в общую палату, здесь я на ночь не останусь… Сейчас кто — то собирался залезть в окно.
Сиделка храбро ткнула оконные створки — они распахнулись. Прикрывая ладонью свет семилинейной лампы, заглянула в темноту сада, подождала. Кроме шума ветра, ничего не было слышно.
— Переведите, — хмуро потребовал Верзилин.
Поставив лампу на столик, устало присев на пустую койку у противоположной стены, старуха возразила: