Разговор происходил в комнате Нины, на Измайловском. Верзилин вопросительно посмотрел на девушку. Она смущённо пожала плечами.
После этого случая получилось как–то так, что они реже стали встречаться с Коверзневым. Только иногда Нина говорила Верзилину, как бы между прочим, что журналист заходил к ней, видимо, он сознательно выбирал время, когда у Нины не могло быть Ефима Николаевича.
Ничего не понимая, Верзилин спросил однажды Никиту:
— Валерьян Павлович не сердится на меня?
— Валерьян–от Палыч? — удивился Никита. — На вас? Нисколько. Наоборот — нахваливает.
Верзилину стало неловко за свой вопрос, и он объяснил ученику:
— Мы тут с ним немножко повздорили. Он ругает меня за то, что мы с тобой тренироваться перестали.
Никита усмехнулся (как будто он был старший, а не Верзилин) и сказал:
— Да я ведь и сам не маленький: научился уж теперь заниматься–то.
И, словно стараясь успокоить учителя, взял из угла привязанную на полотенце двухпудовку, уселся на стул, повесил гирю на шею и начал упражнение.
Потом, перестав раскачиваться, сообщил:
— А мне Валерьян Палыч книжку подарил. Про древних греков…
Верзилин взял яркую детскую книжку, спросил с недоверием:
— Так ни с того ни с сего и подарил?
— Я у него про Геракла (кто он такой?) и разных там других расспрашивал… Вот он и принёс, — охотно объяснил Никита.
Верзилину стало обидно, что книгу подарил не он. Ясно было, что очерки Коверзнева возбудили в парне интерес к истории. А на черта ли история Никите?
Он решил, что подарит ученику какие–нибудь другие книги, но со временем забыл о своём намерении.
Да разве ему сейчас было до этого? Он ухаживал за Ниной, как гимназист. Он сопровождал её в цирк, неся её чемоданчик, и поджидал после выступления. Он был предупредителен и вежлив. Их любовь походила на юношескую. Он ничего от неё не требовал. Ему доставляло удовольствие любоваться ею. Высшим наслаждением для него было держать её руку. Он часто наклонялся к Нине, перевёртывал её трепещущую руку узкой ладонью вверх и целовал долгим поцелуем. За весь месяц он ни разу не обнял её. Когда его локоть случайно прикасался к маленькой девической груди, он торопливо отдёргивал руку и долго не решался после этого взглянуть на Нину.
Они часто ходили на отмель Васильевского острова и загорали. Нина раздевалась при нём стыдливо, как девочка, хотя каждый вечер он видел её в подобном костюме на арене цирка. Они часами лежали на горячем песке, разговаривая о чём угодно. Любая тема звучала для них многозначительно. Иногда они по кочкам добирались до взморья, срывая по пути болотные цветы. Глядя на мерцающий в синеве Кронштадтский собор, на пароходы и белые паруса, скользящие по морскому каналу, они мечтали о дальних странах и путешествиях. Нина рассказывала о родном Тифлисе, о Варшаве, Берлине. Прерывая рассказ, тянулась к Верзилину и прикасалась губами к его щеке — целомудренно, по–детски. Тогда волна восторга захлёстывала его. В эти минуты он любил её до слёз. Прикажи она ему переплыть Маркизову лужу, он, не задумываясь, бросился бы в воду.
Однажды Верзилин увёз Нину в Лахту. Было прохладно, купаться было нельзя, они сидели на песке против гранитной глыбы, глядя на белые барашки на гребнях волн.
В тумане почти не было видно города, лишь вырисовывался матово–бронзовый купол Исаакия. Дым от заводов висел в воздухе. Чайки проносились над водой… Верзилин вспомнил свои прогулки, одиночество и тоску. Он заговорил торопливо, словно боялся, что не успеет рассказать всего, что пережил в прошлом году. Он рассказывал о лаун–теннисном клубе «Клеверный листок» и о даче графа Фермора — Стембока, о деревне Бобылке и Конно — Лахтинском шоссе. На обратном пути он провёл Нину по посёлку, они понаблюдали за блестящими коричневыми оленями, разгуливающими в графском саду. За металлической оградой лениво бил фонтан, на лёгком балкончике похожего на замок дома стояла девушка в белом платье. Она посмотрела на них грустным взглядом. Нина просунула руку под локоть Верзилину, на мгновение прижалась.
В этот день она долго не отпускала его от себя. Несмотря на усталость, от вокзала они пошли пешком. На Самсониевском мосту молча остановились. Река была забита барками и плотами. Смеркалось. На Петербургской стороне зажёгся свет в окнах, вспыхнули фонари. Нина подняла на Верзилина взгляд, долго смотрела в его глаза, потом молча пожала руку. Резкий гудок пароходика заставил её вздрогнуть. Она медленно покачала головой, чему–то улыбнулась, попросила: