А тот, не обращая внимания на их разговор, подошёл к столу, и все услышали, как горлышко бутылки забрякало о стекло чайного стакана.
30
После памятного разговора с Коверзневым Иван Татауров начал тренировать свою волю.
К его удивлению, это оказалось не так трудно. Не хочется просыпаться рано — прикажи себе, и встанешь. Надоело упражняться с гирями — пересиль себя, и получится. Опускаются глаза в разговоре с арбитром, а ты не опускай их, смотри нахально.
Расхаживая по улицам, Татауров старался нарочно скрестить взгляд с каждым встречным. Сначала это ему не удавалось, взгляд сам опускался, встретившись с надменным взглядом какого–нибудь барина, но со временем он приучил себя к этому так, что мог пройти из конца в конец Невский с гордо поднятой головой, не опуская глаз ни перед кем. А маленькие дети под его взглядом даже плакали. Увидит — сидит ребёнок один, подойдёт к нему, вытаращит глаза — и тот в рёв. Заставляя себя побороть врождённую застенчивость, он заходил в самые дорогие магазины и, нагло глядя в глаза приказчику, просил показать какую–нибудь вещь, которую вовсе не собирался покупать. Сейчас ему ничего не стоило швырнуть на прилавок такую вещь, небрежно перечислить несуществующие её недостатки и даже поругаться с приказчиком. А ведь совсем недавно он мог уйти из магазина, не купив, например, булки, если не была указана цена, потому что стеснялся об этом спросить.
Он даже перестал бояться примет и, увидев чёрную кошку, нарочно ждал, когда она перебежит ему дорогу, и смело шёл даже в том случае, если ему предстояла борьба, в результате которой он не был уверен.
И откуда только у него взялась вера в свои силы! Действительно, прожил на свете тридцать лет, ото всех слышал, что самый сильный, а вот веры–то в эту силу не было. А оказывается, это очень просто — верить в себя. Да и кого бояться, в самом деле? Ивана Сатаны? Бамбулы? Сандарова? Яго? А стоит ли? А вдруг они сами его боятся?
Приглядываясь к борцам, он понял, что его предположение правильно. За их репликами: «Ты поосторожнее, Иван», — он увидел самую настоящую трусость. И когда Пруста, обладатель полдюжины медалей, сказал ему: «Ты рёбра мне не ломай, как медведь, по договору всё равно тебе лежать», — он стал «ломать» ему рёбра и, неожиданно для себя, положил его на десятой минуте. Пруста обозлился, полез было драться, но их растащили, однако этому событию никто не придал значения. А через день так же неожиданно для себя он положил великана Адама. И что было странно, он не собирался этого делать, произошло всё это как–то само собой. Он сбил Адама в партер, подсунул руки под мышки, сцепил их на шее великана и стал ломать шейные позвонки. Он был уверен, что Адам, как это бывало не раз, освободится от его двойного нельсона, но тот почему–то безвольно свалился на бок, и Татауров безо всяких усилий опрокинул борца на лопатки и прочитал в его вылезших из орбит глазах удивление и страх.
Арбитр похлопал Ивана по мощному татуированному плечу и похвалил. А через несколько дней увеличил гонорар и, не обращая внимания на договор, приказал Тимоше Медведеву лечь под Татаурова.
Это сразу подняло Ивана в своих глазах. В его поведении появилась развязность. В борцовских уборных он стал держаться шумно, задирал соперников, которых раньше боялся, даже напрашивался с ними на ссору.
И однажды, нагло глядя в глаза арбитру, потребовал:
— Прибавьте денег.
— Ты что–то, брат, нахален стал, — строго произнёс арбитр. — Не по силе требуешь.
На что Татауров спокойно ответил:
— Так я же на Тимоше отсыпаюсь, на Адаме, на Цыпсе, на Жиго, на Коббинге…
Арбитр притворно вздохнул, покачал головой:
— Избалую я тебя, — но денег прибавил и ещё двум борцам приказал лечь под Татаурова: солдату Уколову и небольшому, но сильному Аррокюлю.
Конечно, он это делал не из личных симпатий к татуированному геркулесу, — он просто видел, что Татауров обрёл форму и поэтому может стать популярным.
Сейчас, когда в газетных отчётах стали писать не о поражениях, а о победах Татаурова, он возомнил о себе ещё больше и даже сказал как–то Каверзневу:
— А ты бы написал обо мне, Валерьян Палыч…
Коверзнев холодно взглянул на него:
— Я отчётов не пишу — ты знаешь.
Татауров хотел возразить: «Я не про отчёты говорю (их и так стало довольно), а про статейку», — но не решился, промолчал, только так посмотрел на Коверзнева, что тот первый опустил глаза. Было обидно, что Валерьян Палыч с таким презрением указал ему на своё место. «Сморчок несчастный, — подумал Иван. — Двумя пальцами, как ножницами, можно шею ему перестричь, а вот поди ж ты, все борцы боятся его». И объяснил себе, вздохнув: «Да и как не будешь бояться — он славу делает. А слава деньги даёт и положение».