— Дайте сказать! Шпарь! Чего жалеть их!
Никите было неловко, стыдно. Не за себя, он — честен, его разоблачать не в чем, а за товарищей, за борцов.
Омер де Бульон стоял в центре арены, видимо недоумевая, чего хочет противник.
Арбитр бросился в сторону Корды, вернулся обратно:
— Господа!..
— Молчи! — оборвал его Корда хриплым басом.
Оркестр замолк.
— Но при чём Сарафанников? Вы боретесь с Омер де Бульоном! — сжав виски ладонями, отчаянно крикнул арбитр.
— С Бульоном и бороться не хочу… А Сарафанникова ненавижу. Мальчишка, гордец… Монаха строит из себя, праведника, а хуже всех, сволочь… Удачник, маменькин сынок… воспитанный… Корчит из себя чемпиона, победителя Корды… А я и не Корда — пусть не радуется! Я Евстигней Пантюхин… Я одиннадцать лет назад боролся под именем Маркиза, тоже был удачником… Да избили меня… Я был в сумасшедшем доме… Вот справка…
Он запустил руку под трико, вытащил какие–то бумаги, скомкал их, швырнув зрителям.
Поднялся шум, но снова смолк, когда он начал говорить:
— Смотрите на мои портреты… Я был молодой и не носил усов… и живота этого не было… Изменился, но сила осталась… Я в монастырь ушёл, а оттуда меня один антрепренёр вытащил, и мы с ним по всему югу проехали… И деньги большие огребли… И нас Чинизелли выписал… Он всё знал… И обещал, что все под меня ложиться будут… Про Сарафанникова тогда никто и не знал… А он всех стал побеждать, и я стал не нужен: сборы делал он, а не я… Сначала с ним хотели договориться, но узнали, что он с писателем, а тот всё разоблачает в газетах… книгах. Говорить ничего нельзя — у них компания за правильный спорт… А тогда для сборов стали всем приказывать, чтоб ложились под Сарафанникова… Если не всем, так некоторым… А он не знал и радовался, белоручка… и всегда в форме и весел… и синяков нет, и кровоподтёков… Думает, честный, а сам хуже всех, сволочь… И я не лягу под него…
В это время четверо полицейских налетели на Корду сзади и, скрутив ему руки, повели за кулисы. Он вырывался, хрипел, брызгал слюной.
Арбитр взял брошенные Кордой бумажки, с недоумением рассматривал их. Пожимая плечами, передал их в судейский стол.
Поднятой рукой остановил шум.
— Господа! Действительно, справка из больницы для душевнобольных есть. Видите — он не в своём уме, и верить ни одному его слову нельзя. Он сам признался в этом. Здоровый человек не стал бы выступать против Сарафанникова, выходя для встречи с другим борцом. Конечно, он сумасшедший. А как боролся Сарафанников — вы видели сами, и никто никогда не поверит, чтобы под него надо было ложиться по уговору… — он сделал паузу. — Господа! Чемпион мира Омер де Бульон ждёт себе пару! Господа! Мы предоставляем право любому борцу или желающему из публики сделать ему вызов!
Корда хрипел, порывался вернуться на арену, ловил рукой бархатный занавес. Полицейские падали, висли на нём, утирали расшибленные носы.
37
— Ефим! Это неслыханно! Это позор! Что подумают о нас?! Надо писать опровержение!
Верзилин закусил нижнюю губу — думал.
— Вы правы, Валерьян Павлович, и я рад, что вы вернулись к своим прежним взглядам.
— Да что там вспоминать нашу ссору. Мы жизнь свою на то кладём, чтобы отстоять правду.
Рита смотрела расширенными глазами, переводила взгляд с одного на другого. Удивлённо спросила:
— Это что же? Значит, ты незаслуженно хвалил Никиту?
— Отстань, — отмахнулся от жены Коверзнев.
Он вскочил, дёрнул себя за бант — задыхался. Пошёл, шагая через ноги сидящих, расталкивая тех, кто поднялся.
Никиты в раздевалке не было, видимо ушёл домой. Борцы сидели нахмуренные; кое–кто уже был в пальто. Скандал мог сорвать сборы в цирке, а это значило, что они останутся без денег.
— Ты того, Валерьян Павлович… — сказал старый Луи Телье, глядя на него маленькими глазками. — Никита, конечно, ни при чём… С Бульоном боролся «бур»… и с Кордой тоже… А тут уж так вышло… бесполезно нам сопротивляться… Себя жалели… Конечно, не все из нас и знали об этом… Однако ставка у антрепризы на Никиту была… когда он ещё появился… Новое имя всегда сбор делает…
— Конечно, что мне с Никитой «бур» бороться — он мне рёбра переломает. Медведь! — сказал Аррюкиль. — Мне арбитр приказал ложиться, я и лёг. Мне же легче.
— Себя берегли, — пояснил Тимоша Медведев.
— Цирк есть цирк. Для публики, — вздохнул Телье. — Конечно, мы понимаем твоё желание… чтоб без подделок.
Коверзнев сел на край стола, слушал угрюмо, качал ногой. Полез в карман, достал трубку, закурил.