Картина выяснилась неприглядная. Было обидно до слёз, что его провели, как мальчишку.
Борцы говорили, поглядывая на дверь, боясь арбитра.
— Под Никиту не обидно лечь, а вот когда заставляют…
— О Корде мы вообще не знали. Раздевался в отдельной раздевалке, говорил мало…
— Я Маркиза знал. Ещё в Казани на выставке с ним боролся. Только это не он, по–моему…
— Судьба наша такая… Вот только, чтоб не обидно… Поддубный, Збышко, Никита, конечно… Нам тоже свои рёбра жалко…
— Опять же зрители… Им подавай интерес…
Злость закипела в груди Коверзнева. Но — молчал. Курил. Покачивал ногой.
Выслушав всё, пошёл в участок.
Пришлось дать взятку, чтобы пустили к Корде. Тот встретил его злорадным смехом:
— Что, господин писатель? Промашку дал?
— Дал, — сказал Коверзнев. Так же, как в цирке, он уселся на конторку, качал ногой. Воротник пальто поднят, шляпа надвинута на глаза, в зубах трубка.
— Ну, и как? Больно радостно, что твой Сарафан победил Евстигнея Пантюхина?
— Представь — радостно. Став Пантюхиным, ты Кордину силу не потерял?
— Чего? — растерялся борец.
— Пф–пф–пф. Силу.
— Силу? А‑а… нет.
— Пф–пф.
— Ну?
Коверзнев усмехнулся, не объяснил.
Борец насупился.
Докурив трубку, выбив её о ломаную чугунную пепельницу, Коверзнев спросил:
— Ты мне скажи: зачем ты это сделал? Всё потерял и ничего не выиграл.
Опять волосатые ноздри борца стали раздуваться, шея налилась кровью.
— Сволочи вы все! Чистюли! Честно хотите жить! Ненавижу!
— Дурак, — спокойно сказал Коверзнев.
— Ты!.. — задохнулся борец. — Я тебя… одним пальцем…
Коверзнев спрыгнул со стола и ударил перчатками по красной морде борца…
Статью он написал прямо в редакции. Это для него было парой пустяков. Он писал о том, что в угоду публике совершаются сделки между борцами, антреприза помыкает ими, как рабами, и даже самый солидный цирк Чинизелли, который мог бы гордиться тем, что несколько лет назад провёл первые в России мировые чемпионаты, скатился до подобных инсценировок, пытаясь замешать в это дело настоящих честных борцов — гордость русского спорта.
Когда статья была отправлена в набор, а копии её отданы репортёрам других газет, Коверзнев направился в цирк и попросил доложить господину Чинизелли, что хочет его видеть. Лакей сказал, что «господин директор» приказал его не принимать, а Коверзнев с усмешкой вырвал листок из блокнота и написал, что жалеет об их знакомстве и, как честный человек, не может хранить подарок от обманщика. Он положил записку в золотой портсигар и попросил лакея то и другое передать господину Чинизелли.
Наутро весь Петербург обсуждал статью Коверзнева, а через день в газетах появилось опровержение, в котором была сфотографирована справка, выданная Пантюхину психиатрической лечебницей. «Ясно, — говорилось в опровержении, — что ни одному слову сумасшедшего верить нельзя; господин же Коверзнев попался на удочку, и напрасно он становится в позу защитника Сарафанникова — талантливый молодой борец, выпестованный в нашем чемпионате, в этом не нуждается». Опровержение было подписано группой лучших борцов чемпионата.
Однако опровержение не помогло — цирк перестали посещать.
Прочитав газету, Коверзнев сразу же написал ответ, в котором доказывал, что этим подписям верить нельзя — они поставлены без ведома борцов — и что вообще всё это грубая, ложь и инсинуация. Но редактор не взял у него материал, вежливо сказав, что он считает спор оконченным и больше не намерен к нему возвращаться.
— Да, но… — заикнулся было Коверзнев, но, встретившись с его вежливо–холодным взглядом, всё понял. Тогда он извинился, медленно спрятал листочки в карман, медленно вышел из кабинета, медленно спустился по лестнице. Оглянувшись по сторонам и не заметив никого из знакомых, он бросился к извозчику и приказал:
— Гони!
Но торопился он напрасно — ему отказали и в другой газете. Он поехал в третью — отказали и там. Он побывал в десятке редакций, но ответ везде был стереотипным: «Вопрос считаем законченным и возвращаться к нему не будем».
Под вечер, сидя у своего бывшего приятеля, с которым они когда–то занимались судебной хроникой, он услыхал то, чего не решался сказать ему ни один редактор:
— Тут, видишь ли, оказался замешанным не только Чинизелли… Так что… в общем, понимаешь: своя шкура дороже… Моя газетёнка и так висит на волоске… В долги я залез… Да и возраст не тот, чтобы рисковать…
— Ну извини. Не знал.