— Это я, — сказал я.
— Что случилось?
— Да ничего. Просто хотел спросить тебя кое о чем.
Мама вздохнула:
— Нельзя звонить в такую поздноту.
— Извини.
— Отца разбудишь.
— Он спит?
— Конечно, спит. Ты за границей?
— Я дома.
— А на слух будто за границей.
— За границу я еду на той неделе, мама. Сперва в Москву. А из Москвы прямиком в Париж. На книжную ярмарку. Буду выступать с докладом. Приглашение туда — большая честь.
Мама говорила тихо, наверно, не хотела будить отца, которого я уже разбудил.
— Что там у тебя? — спросила она.
— Ты помнишь шарф, который когда-то подарила мне на Рождество?
Ей даже время на размышление не потребовалось. Не зря она столько кроссвордов разгадывает.
— В шестьдесят пятом, — сказала она.
— Да. Примерно.
— Не примерно. Именно в шестьдесят пятом. Помнится, ты не особенно обрадовался.
На сей раз вздохнул я:
— Тогда ты наверняка помнишь, какого цвета был этот шарф.
— Он был разноцветный.
— Голубой в черную полоску, верно?
— Коричневый в голубую полоску, — сказала мама.
Я поневоле прошелся по комнате, от окна к окну. На улице забрезжил рассвет.
— Почему ты так уверена?
— Ну я же сама его связала.
— Так ведь столько времени прошло. Целых сорок лет.
Мама коротко рассмеялась.
— Да я и вязала его Бог знает как долго.
Я сел за стол, где лежало письмо.
— Извини, что разбудил вас, — сказал я.
— Теперь уж все равно проснулись, — сказала мама.
Я немножко помолчал, не прерывая связи. Кажется, даже различил на заднем плане голос отца.
— Позвоню вам из Парижа, — сказал я.
— Только не среди ночи, пожалуйста.
— Обещаю.
Мама медлила, я слышал в трубке ее дыхание, чуть более тяжелое, чем обычно, а потом сказала, хотя раньше никогда такого не говорила, — сказала сдержанно, чуть ли не настойчиво, словно предостерегая:
— Будь осторожен.
Я положил телефон на стол и порвал письмо на мелкие клочки.
Всегда кто-нибудь тебя видит, не отрывает взгляда, видит, как ты прижимаешься лицом к сетке ограды под дождем на школьном дворе, видит, как ты отворачиваешься и уходишь, видит, как ты падаешь.
Аврора Штерн тоже говорила: нельзя сидеть спиной к манежу.
Не забывай.
Но чтобы помнить, надо научиться забывать. Вот в чем заключается искусство. Искусство помнить — это умение понять, что нужно забыть.
Я помню вот что.
Передо мной стоял слон. Черный, гладкий. С белыми бивнями. Слон, которого дала мне на чай Аврора Штерн. При свете настольной лампы он отбрасывал четкую тень. А я думал, что цветы — это не реквизит. Цветы не вещи. Цветы недолговечны. Цветы вянут. Они нестойки. Красивы короткий миг, если успеешь увидеть. А если не успеешь, все равно красивы. Просто ты этого не знаешь. Вот так я думал тогда. И думаю сейчас. Удвоенная мысль. Я думаю о том, что думал, когда осторожно взял слона в руку. Цветы — это не реквизит. Цветы не вещи. Цветы исчезают, как и мы. А реквизит долговечен. Реквизит — противоположность украшению. Тут меня позвала мама. Я не двинулся с места. Потом меня позвал отец. Они сидели в гостиной и разглядывали цветные летние фотографии. Неужели нельзя оставить меня в покое? Неужели нельзя оставить меня наедине с моими собственными картинами? Разве это так трудно? Разве я требую слишком много? Разве я требую слишком много, если хочу остаться наедине со своими картинами, с образами, которые медленно, но верно проявлялись во мне и о которых я не мог говорить, поскольку еще не знал, на что они похожи? Разве я требовал слишком много? Тут они оба позвали меня. Я положил слона обратно в сейф для чаевых и прочих неожиданных поступлений, где теперь скопилось ровно девятнадцать крон, и пошел к ним, как полагалось вежливому сыну.