Уоррен Роберт Пенн
Цирк на чердаке
РОБЕРТ ПЕНН УОРРЕН
ЦИРК НА ЧЕРДАКЕ
Перевод Олеси Качановой
Уоррен нечасто обращался к малым прозаическим формам. Сборник "Цирк на чердаке" (1948) - практически единственный его опыт такого рода; две-три новеллы потом промелькнули в периодике, однако сам он, видимо, не придавал им большого значения и не включил в свои книги. На родине Уоррена ценят прежде всего как поэта, у нас он больше известен романами. "Вся королевская рать" она вышла за два года до книги рассказов, а русский перевод появился в "Новом мире" под самый конец эпохи Твардовского - оставила ясный след в сознании целого поколения, которое именуют шестидесятниками. "Потоп", самим автором явно недооцененный, стал литературным событием на тусклом фоне нашего "застоя".
В силу дурной традиции значение Уоррена преуменьшается, но понятны причины, по которым это происходит. Как всем писателям его поколения, генетически связанным с американским Югом, Уоррену приходится выдерживать сопоставление с Фолкнером. А оно едва ли кому-нибудь по силам.
Между ними двумя и правда много общего. Оба привержены своему клочку земли - только фолкнеровский находится в штате Миссисипи, а владения Уоррена расположились на границе Кентукки и Теннесси, поблизости от городка Гатри, окруженного табачными плантациями. У обоих эти две-три сотни акров, эта глухая провинция становится целой вселенной, где внимательному взгляду откроется необычайное разнообразие выразительно и точно обрисованных человеческих типов.
Оба они - и Фолкнер, и Уоррен, который был всего восемью годами младше, а писать начал практически одновременно с будущим мэтром, - мечтали об огромной фреске, сложенной из мозаики фрагментов. Фолкнер даже построил свое "Собрание рассказов" как роман в новеллах, вводя персонажи, известные по другим его произведениям, и дополняя их описание новыми эпизодами. Под пером Уоррена повесть на пятьдесят страниц вмещает несколько десятилетий биографии героев, которых автор заставил соприкоснуться с эпохальными событиями их времени, и становится чем-то вроде конспекта: из него мог бы вырасти многочастный эпос. Однако Уоррен писал и новеллы, которые представляют собой законченные миниатюры - иногда гротескные, иногда лирические. Подобно "Ежевичной зиме" или "Памяти половодья", они сразу дают почувствовать, что это проза поэта.
Было несколько тем, которые притягивали этого писателя на протяжении всего творческого пути, продолжавшегося более полувека, - они постоянно о себе напоминают и в книге "Цирк на чердаке". Уоррен писал о гнетущей бесцветности будней, которой герои тщетно пытаются противодействовать, сочиняя для себя другую - романтичную, но эфемерную - жизнь, и о травмах после первого соприкосновения с жестокостью мира. Он воссоздавал атмосферу южного захолустья, заурядность и мелочность повседневности, в которой словно бы ничего не происходит, но судьбы людей оказываются искалеченными непоправимо. Мотивы несчастья, жизненной неудачи, нежданной беды определяют у него выбор и развитие сюжета. А через перипетии предсказуемых житейских испытаний и потрясений, которыми заполняются его рассказы, через показываемое им "строгое, логичное сочленение факта с фактом" Уоррен стремится увидеть "скелет Времени". Как все писатели-южане начиная с Фолкнера, он верит, что время, собственно, ничего не прибавляет к человеческому опыту, но лишь помогает увидеть за случайным и мелким нечто существенное, повторяющееся век от века. И в этом смысле время неподвижно, словно дерево, живое и прочное. А то, что мы считаем движением времени, - это только шелест листьев, когда спокойный ветер касается его старых, узловатых ветвей.
Для воспитавшихся на новейшей литературе с ее пристрастием к минимализму, то есть к предельной скупости выразительных средств, поскольку изображаемая стандартизация и обезличенность менее всего требуют красочного изображения или нюансировки оттенков, проза Уоррена - явление другого, непривычного художественного ряда. В ней пластичные описания, интонация, которая способна становиться то проникновенной, то ироничной, ритм, отмеченный сложными модуляциями. Пренебрежение этими ее особенностями при переводе убивает весь художественный эффект: так произошло с провальной русской версией романа "Приди в зеленый дол". Почти все переводы, печатаемые в этой книжке журнала, принадлежат участникам семинара В. Голышева (переводчика "Всей королевской рати") в Литературном институте; для большинства из них это дебют в "ИЛ". Хотелось бы надеяться, что после знакомства с их работами несколько ослабнут опасения за судьбу русской переводческой традиции, очень устойчивые - и небеспочвенные - все последние годы.
Алексей Зверев
Цирк на чердаке
Допустим, что сейчас лето. Если идти с севера, то прямо с гребня горы открываются долина и Бардсвилл. Это широкая долина Кадманова ручья, которая двумя милями ниже резко спускается к реке. Справа на западе блестит серебристо-зеленая река, а дальше, в низине, - зеленовато-серебряные поля кукурузы. Облитая солнцем шоссейная дорога вьется по долине, будто брошенная на зеленое сукно размотанная кинопленка. А в конце - стальной мост над ручьем.
За ручьем - длинные, свежего кирпича строения военного завода на вспоротой и кровавой глине; в неподвижном, оцепеневшем от жары воздухе над одной из глянцевых железных труб неколебимо стоит одинокий столб дыма немыслимой высоты. Рядом - остатки мебельной фабрики (в войну здесь делали ящики под боеприпасы); угольные склады на почернелой, блестящей, как слюда, земле; путаница рельсов, стрелок и запасных путей - словно клубок обнаженных нервов, - тоже блестящих и подрагивающих в раскаленном мареве. Каменных развалин старой мельницы, что у другого конца моста, не видно. Зато видно: за ручьем и рельсами беспорядочно разбросаны хибары, трейлеры и сборные дома, куда селили в войну рабочих, а дальше разбрелись по холму хибары негритянского поселка с сумбуром веревок и жалко висящим на них бельем - импровизированные "белые флаги" среди руин. Но это пока не Бардсвилл. Бардсвилл будет еще дальше на обрывистом речном берегу.