— Городской! — прибавил кто-то.
— Маменькин сынок!
„О ком это?“ — подумал Карась.
Его щипнули».
Ромка Смыкунов и несколько ребят хихикнули.
— Весело. Правда? — обрадовался вожатый. — Дальше пойдет ещё веселее.
И он прочел дальше:
— «Наконец кто-то сшиб Карася с ног… Карасю живот тискали, Карась задыхался, Карась землю ел, Карась плакал… После долгих усилий он вырвался кое-как и ударился бежать в класс. Бурсаки бросились за ним в погоню».
Коля внимательно обвел глазами хохочущих ребят и продолжал:
— «Несчастного Карася щипали, сыпали в голову щелчки, кидали в лицо жеваную бумагу… Рев был до того невыносим, что Карасю представлялось, что ревет кто-то внутри самой головы его и груди. Начинал он шалеть, предметы в глазах путались, линии перекрещивались, цвета сливались в одну массу. Ещё бы минута, и он упал бы в обморок».
Ребята уже не смеялись.
— «Но Карася так жестоко щипнули, что вся кровь бросилась в лицо его, в висках и на шее вздулись жилы…»
«А новичку, пожалуй, было ещё хуже. Портфелями били…» — вспомнил Влас и посмотрел в шкаф. Он заметил, что почти все ребята смотрели туда же.
— «На Карася бросились ученики большого роста…
— На воздусях его!
Карась повис в воздухе.
— Хорошенько его!
Справа свистнули лозы, слева свистнули лозы; кровь брызнула на теле несчастного, и страшным воем огласил он бурсу. С правой стороны опоясалось тело двадцатью пятью ударами лоз, с левой столькими же; пятьдесят полос, кровавых и синих, составили отвратительный орнамент на теле ребенка, и одним только телом он жил в те минуты, испытывая весь ужас истязания, непосильного для десятилетнего организма».
Влас оторвал взгляд от мешка и глянул по сторонам. Борька тер кулаками глаза, Римма Болонкина даже не вытирала слез, Нина закрыла лицо ладонью, Вираж-Фиксаж кусал ногти.
Голос вожатого зазвучал громче:
— «…ни одного слова в оправдание, ни одной мольбы о пощаде…»
«Совсем как новенький», — подумал Борька. Изредка поглядывая на ребят, Коля продолжал:
— «…раздавался только крик живого мяса, в которое впивались красными и темными рубцами острые, яростные лозы…»
Краска бросилась в лицо Власа, и вдруг впервые в жизни почувствовал он, как откуда-то снизу поднимается огромный тяжелый ком и медленно подступает к горлу…
— «Тело страдало, тело кричало, тело плакало… душа Карася умерла на то время».
— Хватит! Не надо больше! — не выдержал Влас.
— Ну что ж, не надо так не надо! — согласился вожатый и закрыл книгу.
Ребята поднялись.
— Нина, опусти письмо, — попросил Коля.
— Пожалуйста…
От самой школы никто не проронил ни слова. Позади всех плелся Ромка Смыкунов. Несколько раз пытался он завязать разговор, но его не поддержал никто.
— Посидим немного, — предложил Влас, когда ребята дошли до горсада.
— Болит, да? — спросил Борька друга.
— Ещё бы! Прием-то «курума-каеши»!
Ребята опустились на скамейку, неподалеку от афишной тумбы. Молчание нарушил Павлик:
— Как только он про Карася начал, я сразу догадался, о чем пойдет речь.
Ребята помолчали. Влас вспомнил:
— А кому он письмо-то хоть писал?
— Не знаю… — ответила Нина.
— Давайте посмотрим, — сказал Борька.
Нина достала из портфеля письмо и, взглянув на адрес, вскрыла конверт.
— Что ты делаешь? — закричал Влас. Нина спокойно ответила:
— Не кричи, пожалуйста! Это письмо нам!
— Как так — нам?
— Очень просто. Звену пионеров имени Крупской.
И Нина, оглядев ошеломленных ребят, стала читать:
— «Если вы ребята внимательные, то это письмо прочтете сегодня же! Нет, так завтра его доставит в школу почтальон. Не знаю, какое на вас впечатление произведет Помяловский, но, глядя на вас сейчас, думаю, что сильное. Но не обо всем сказано у Помяловского. Отвратительно то, что вы, пионеры, били и травили грузинского мальчика. Надежда Константиновна Крупская написала письмо всем пионерам, которые состоят в звеньях её имени. Оно напечатано в „Пионерской правде“. Я вырезал это письмо. Там и о национальной вражде сказано, и ещё о множестве вещей, о которых пионерам забывать нельзя. Прочтите его. Потом вместе обсудим.
«Вы же, ребята, не малыши и не слепые, — говорилось в письме. — Вы живете не под колпаком, а жизнь не по рельсам катится кругом. Много в ней ещё плохого: безграмотности, пьянства, угнетения женщины, богатые притесняют бедных, сильные слабых, люди не помогают друг другу, неорганизованны, верят в бога и чертей и т. д. и т. п.»
— Видишь, Борька, кто о тебе заботится? Сама Крупская! — шепнул Валька.
— Не мешай! — отмахнулся Борька.
Надежда Константиновна говорила в письме о том, чтобы ребята смелее вторгались в жизнь, помогали изменить её к лучшему, заступались за слабых ребят, защищали детей-евреев от тех, кто дразнит их «жидами».
Письмо кончалось так:
«Вы — не бары, вы — дети трудового народа, вы — ленинцы, пионеры, и не к лицу вам подражать барчатам. Вы — подростки, а подростки уже много могут сделать, чтобы сообща работать над улучшением жизни.
Ну, прощайте, ребята. К борьбе за дело Ильича будьте готовы!»
Нина оглядела ребят и вложила письмо в конверт.
— С сегодняшнего дня все прозвища отменяются! — неожиданно сказал Влас. — Если кто кого обзовет, со мной будет дело иметь!
— А если по привычке обзовет? — спросил Валя Ка-дулин. — Сразу-то не отвыкнешь…
— Первое время штрафовать можно, — предложил Борька, — а потом поговорить и по-другому!
— Принято единогласно! — сказал Лешка Косилов.
— Ты что это, мерзавец, делаешь? — раздалось из-за афишной тумбы.
Уже знакомый Нине, Римме и Борьке бородатый мужчина трепал за уши худенького мальчугана.
— Как вам не стыдно маленьких обижать? — обратился к бородатому Ромка Смыкунов. — За что вы слабого мучаете?
— Я не мучаю его, а уму-разуму учу! — засмеялся бородатый. — Чтобы клей не жрал!
— Какой клей?
— Обыкновенный, мучной. Его директор цирка послал рекламу клеить, а он, щенок, вон что вытворяет!.. Пошли! — щелкнул в лоб мальчишку бородатый и зашагал прочь.
Мальчишка, подхватив кисть, ведро с клеем и афиши, — за ним.
— Вы его, наверное, голодом морите, вот он и ест клей! — крикнул им вслед Борька, но бородатый даже не обернулся.
— Вот тебе и вмешались в жизнь, — огорчился Павлик.
— Ребята! — позвал друзей Валька. Он уже стоял у афишной тумбы.
Вся тумба была заклеена пестрым плакатом.
— Смотри, Борька, — воскликнула Нина, — это же Дядя Проня!
— Итальянец, а как по-русски разговаривал! — вспомнил Борька.
Ребята без труда узнали на снимках и веселого лилипута, и остальных новых знакомых. Василий Тихонович был сфотографирован рядом с огромной толстухой. Они были облачены в восточные халаты и белые тюрбаны. В руках толстухи блестел кривой меч.
Старик директор, помещенный на отдельной фотографии, был в чалме и во фраке. «Али-Индус! Факир, гипнотизер, доктор черной и белой магии» — было написано под фотографией.
Весело скалили зубы выстроившиеся в один ряд со скрещенными на груди руками четыре «черта».
— Ой, ребята, на снимке-то кто! Глядите! — изумилась Римма.
С фотографии, помещенной в самом низу, ребятам улыбалось лицо новичка. На Сандро красовался цилиндр и накидка. Во рту дымилась длинная сигара. А подпись была такая: «Человек-загадка, человек-феномен, чудо двадцатого века САНДРО ТА-ТЕШ!»
— Вот те на! — свистнул Павлик Асиновский.
— А он не Татешем назвался, а Татешкелиани, — сказал Валька Кадулин.
— Сокращенно будет Татеш. Псевдоним, — разъяснил Павлик. — Как Вирфикс.
— А что такое феномен?
— Исключительный, сверхъестественный человек.