— Ради бога, папа… Костечки с ума сойдут…
— По мне, пусть они хоть выгонят тебя! Ты изменил мне — теперь расплачивайся!
Петр Карас понуро сидит, схватившись за голову и причитая.
Вацлав Карас стоит над сыном, буравя его взглядом.
— Ну, так как же, — холодно спрашивает он после паузы, — согласен ты на ее отъезд?
Петр молча кивает головой.
— Тогда подпиши вот эту бумагу. Мне нужно официальное свидетельство о том, что дело обошлось без похищения и бегства.
Петр бессильно протягивает руку и расписывается.
— Так. Теперь можешь идти и сообщить обо всем Костечкам. Но пусть они не вздумают поднимать шум — мы придем с Людой к обеду, а… ты знаешь, я не люблю за столом постных лиц… Забавно все-таки глядеть, как господь бог месит людское тесто, не то оно давно бы закисло!
Старик сиял. Он вырвал от них эту душеньку, вырвал!
В телеграмме из Берлина сообщается о блистательном дебюте танцовщицы Людмилы Умберто. Телеграмма лежит на столе перед Вацлавом Карасом. Опершись подбородком на сплетенные руки, он глядит на нее и улыбается. В сотый раз перечитывает Карас две коротеньких строки, и вдруг они расплываются, и вот уже перед ним большая карта, карта его жизни.
— Здесь вы с отцом посадили лиственничку, сколько лет прошло с той поры? Тогда тебе было ровно семь, дружище; значит, минуло шестьдесят два года. Здесь ты первый раз проехался на «пончике»; здесь схватился с Паоло; тут впервые гулял с Розалией, а там провожал старика Вольшлегера, который перевернул всю твою жизнь. Прав ли он был? Прав, Вашку, прав. Все сложилось не так, как он говорил, но ты правильно сделал, послушавшись его совета. Шестьдесят два года — срок немалый, но оглянись на пройденный путь, и тебе не придется краснеть.
Два дня Карас ждет с нетерпением. Ждет еще одну телеграмму. Он привлек к берлинскому дебюту внимание всех крупнейших агентств — неужели это не даст результатов? На третий день вместо телеграммы приходит письмо. Под впечатлением пережитого принцесса Лилили спешит поведать старому царю Габадею XV о памятном вечере: публика неистовствовала, после представления ее окружили антрепренеры и директора агентств, она не знала, на чем остановиться, и в конце концов на очень хороших условиях подписала контракт в Париж. «Объявилось также много принцев, они преследуют меня по пятам, но ни один из них не может сравниться с моим седовласым принцем Цинкапуром из страны Месопотамской, который похитил меня в Карлине и посадил на комод. Передай ему, мой дорогой, мой добрый король Габадей, что я осталась ему верна!»
— Итак, Париж, — произнес Вацлав Карас. — Неплохо.
После минутного раздумья он достал из ящичка с почтовыми принадлежностями лист бумаги и сел за письмо господам Отокару и Бржетиславу Бребурдам, владельцам театра-варьете в Карлине.
«Уважаемые господа! В конце мая 1925 года истекает срок контракта на аренду Вашего здания. Имею честь сообщить, что на сей раз я не смогу продлить контракт. Исполняется ровно тридцать пять лет с тех пор, как я принял руководство театром-варьете Умберто из рук Вашего незабвенного отца. За эти годы я вывел театр на первое место в Европе. Я благодарен Вам и Вашему светлой памяти отцу за дружеское содействие. Как сейчас слышу его „Клара Пахтова…“ Для меня было радостью работать здесь. В последние годы успех несколько ослаб, но не по вине театра. Вкусы широкой публики меняются, и варьете уже не так привлекает зрителя. Вы неоднократно предлагали мне дать в вашем театре ревю. Но, на пороге своего семидесятилетия, я не чувствую к этому призвания. Надеюсь, что сообщаю Вам о своем решении не слишком поздно и у Вас хватит времени не спеша подыскать замену нынешней антрепризы. Если же Вы пожелаете показать первое ревю в июне, я приложу все усилия к тому, чтобы в мае освободить сцену для репетиций. Обращаю, однако, Ваше внимание на одно обстоятельство: имя Умберто с моим уходом исчезнет с афиш. „Умберто“ — моя традиционная марка, Вы можете удостовериться в этом по первому контракту от 1890 года, и пользоваться ею могу только я. Вероятно, мне нет надобности заверять Вас в том, что я никогда не употреблю ее во вред Вашему заведению. Имя Умберто будет отныне жить в ином месте и в ином качестве.