Возвратившись домой, Карас обнаружил, что секретарь придвинул к заваленному письмами столу второй стол, на котором тоже громоздились пакеты.
— Прямо лавина какая-то, — встретил его пан Каубле. — Многие обещают приехать тридцать первого, проститься с вами.
— Все-таки мир хорош, дружище, и жизнь прекрасна, — воскликнул растроганный Карас.
— Получается так, — живо отозвался седеющий преемник Стеенговера, — человек годами создает свой собственный мир, и в один прекрасный день обнаруживается, что мир этот реально существует.
— Может быть, и так, голубчик, может быть, — кивал Карас, — но что же нам делать с гостями?
— Ума не приложу. Билеты давным-давно распроданы, а заявки продолжают сыпаться со всех сторон.
— Не дать ли нам дневное представление?
— Это невозможно, пан директор. Мы уступили помещение Бребурдам, тридцать первого у них генеральная. Пожалуй, единственный выход… если вы не пожалеете тысчонки-другой… устроить где-нибудь чай — днем, нечто вроде прощального приема.
— Прекрасно, голубчик. За деньгами для встречи с друзьями дело не станет. Ну, да я целиком полагаюсь на вас, пан Каубле, будьте так любезны, возьмите это на себя — с меня хватит корреспонденции.
И вот однажды шеф-редактор «Гласа народа» получил такое послание:
«Пан Вацлав Карас приглашает Вас 31 мая 1925 года в 17 часов на чай в зале отеля „Карлтон“».
Шеф-редактор повертел в руках пригласительный билет и потянулся к телефону.
— Алло, это «Глас лиду»? Дайте шефа, пожалуйста… Привет, Гонза, это Одвадил. Скажи на милость, ты не получал приглашения от некоего Вацлава Караса? Кто это такой? Это не бывший министр? Что, директор варьете? Но ведь там был какой-то Умберто?.. Тридцать пять лет, говоришь, директорствовал? Отродясь не слыхивал. Значит, не идем, он ведь не политик… Дашь об этом информацию в хронике? Правильно. Я тоже так сделаю. Ну, спасибо, Гонза, пока.
Шеф-редактор положил трубку и нажал кнопку звонка. Вошел посыльный.
— Пан Корноут, подкиньте-ка это пану Хлебенцу в хронику.
Минуту спустя в дверь постучали, и в кабинет, держа в руках приглашение Караса, вошел редактор отдела хроники.
— Пан шеф, вы переслали мне эту карточку… Не могли бы вы сказать, кто такой Вацлав Карас?
Шеф-редактор уперся руками в стол и отодвинулся вместе с креслом, выпятив могучий живот. Затем он воздел руки над головой и принялся распекать подчиненного:
— Послушайте, какой из вас к черту шеф хроники, если вы даже не знаете, кто такой Вацлав Карас! Он тридцать пять лет проработал в нашем районе, а вы о нем первый раз слышите! Так, по-вашему, делают газету?! Я… я сижу здесь как приклеенный, вылавливаю ваших блох, а вы меня еще спрашиваете, кто такой Карас?!
— К сожалению, я… это как-то ускользнуло…
— Ускользнуло, ускользнуло. Сколько раз я вам говорил, что нужно завести картотеку. Вацлав Карас — это знаменитый директор театра-варьете!
— Ах, вот как. А мне казалось, что там директором Умберто…
— Не позорьтесь, любезный, его имя значится на всех афишах.
Хлебенец выскочил из кабинета и сплюнул.
— Папаша Корноут, — обратился он в приемной к посыльному, — Бирхунд уже явился?
— Здесь. Пишет в репортерской.
Хлебенец зашел в репортерскую и остановился возле пана Палички, по прозвищу Бирхунд[192].
— Слушайте, Пивопес, вот вам приглашение на чай в приличное общество, только смотрите снова не наклюкайтесь.
— Вацлав Карас? Кто это такой? Один Карас получил четыре года за кассу, но того звали Лекса, Александр…
— Вы, кажется, еще и пси-хо-лог, пан Пивопес. Будет взломщик приглашать вас в «Карлтон», как же! Карас — заслуженный директор, тридцать пять лет руководит варьете, а вы о нем первый раз слышите. Репортер называется! Положись на вас, с вами только газету для слепых делать. Все я должен знать! В общем, отправляйтесь туда и сварганьте из этого чая брандахлыст строк на тридцать пять, старику загорелось.
Как только за Хлебенцем закрылась дверь, Паличка яростно швырнул билет на стол.
— Как же, пойду я в пять часов в «Карлтон», когда «Виктория» играет со «Спартой». Решается судьба третьего места!