Никогда не поймём, никогда правильно не оценим мы святых мира сего, если не представим, что в их душе мир, грубо выражаясь «стоит на голове»… Да ведь оно так и бывает в действительности, – потому только и создаются те, кого мы называем «гениями» и «героями», что они презрительно топчут и логику человеческой мысли и законы человеческие – все те внешние формы, в которых отлилось человеческое бытиё…
Обычные средние люди на столе пьют чай, обедают, на стульях сидят… Дети и гении перевёртывают стол вверх ногами, запрягают его в стул – и говорят нам: это конь быстроногий, запряжённый в лёгкую коляску, и на нём всадник…
И такова сила творческой фантазии гения, что мы верим ему, хотя прекрасно знаем, что это нелепо, несообразно ни с законами мышления, ни с законами бытия…
Человеческое знание, наука, опыт говорят нам: лошади питаются овсом… И вот приходит какой-нибудь встрёпанный, лохматый гений и дерзко и уверенно всему миру кричит в лицо: – Врёте вы, господа! Овёс питается лошадьми… – И мы, средние обыватели, спокойные, мирные граждане, смиренно верим этому нелепому утверждению… ибо фантазия гения увлекла нас.
Всё можно простить – и прощается талантливому человеку. Он может среди бела дня совершить грабёж логики, убивать божеские и человеческие законы, и никто не крикнет: караул! – ибо делает это талант, делает он из соображений, для нас пока таинственных, нам недоступных, – делает для цели, истинный смысл которой откроется нам только в далёком будущем…
Не сердитесь же, не гневайтесь на того, кто показал вам «мир кверху ногами», кто заставил вас взглянуть в кривое зеркало жизни – и испугаться отразившихся в нём искривлённых, обезображенных черт своего собственного лица…
Всю жизнь прожить в толпе и для толпы – и не слиться с ней, не потерять «своего лица», не заразиться её низменными инстинктами – это большая заслуга артиста.
Спускается ночь. Откуда-то из темноты зловеще закричали сердитые филины – критики. Захлопнем дверь нашей книги.
1916
А. И. Куприн
Белый пудель
Повесть
Узкими горными тропинками, от одного дачного посёлка до другого, пробиралась вдоль южного берега Крыма маленькая бродячая труппа. Впереди обыкновенно бежал, свесив набок длинный розовый язык, белый пудель Арто, остриженный наподобие льва. У перекрестков он останавливался и, махая хвостом; вопросительно оглядывался назад. По каким-то ему одному известным признакам он всегда безошибочно узнавал дорогу и, весело болтая мохнатыми ушами, кидался галопом вперёд. За собакой шёл двенадцатилетний мальчик Сергей, который держал под левым локтем свернутый ковёр для акробатических упражнений, а в правой нёс тесную и грязную клетку со щеглом, обученным вытаскивать из ящика разноцветные бумажки с предсказаниями на будущую жизнь. Наконец, сзади плёлся старший член труппы – дедушка Мартын Лодыжкин, с шарманкой на скрюченной спине.
Шарманка была старинная, страдавшая хрипотой, кашлем и перенесшая на своём веку не один десяток починок. Играла она две вещи: унылый немецкий вальс Лаунера и галоп из «Путешествия в Китай» – обе бывшие в моде лет тридцать-сорок тому назад, но теперь всеми позабытые. Кроме того, были в шарманке две предательские трубы. У одной – дискантовой – пропал голос; она совсем не играла, и поэтому, когда до неё доходила очередь, то вся музыка начинала как бы заикаться, прихрамывать и спотыкаться. У другой трубы, издававшей низкий звук, не сразу открывался клапан: раз загудев, она тянула одну и туже басовую ноту, заглушая и сбивая все другие звуки, до тех пор пока ей вдруг не приходило желание замолчать. Дедушка сам сознавал эти недостатки своей машины и иногда замечал шутливо, но с оттенком тайной грусти: