А гипнотизёр уже готовился к сеансу гипноза.
– Желающий прошу на сцену, – галантно сказал он.
Тотчас из заднего ряда поднялась бледная девица, с которой гипнотизёр обычно после представления сиживал в пивной «Дружба». Фердинандо записал её фамилию и имя в толстую книгу.
– Это для медицинского контроля, – пояснил он публике.
Через пять минут бледная девица сидела на сцене с раскрытым ртом и деловито, но как бы во сне, выполняла неприхотливые желания гипнотизёра: расстегивала верхние пуговицы блузки, готовясь купаться в невидимой реке, декламировала стихи и объяснялась в любви невидимому Васе.
Потом девица ушла, и гипнотизёр снова пригласил на сцену желающих подвергнуться гипнозу. И вот из боковой ложи на сцену вышел старичок в байковой куртке и рыжих сапогах.
– Мы желаем подвергнуться, – сказал он. – Действуй на нас. Валяй!
– Смотрите, это наш Никита! – сказал Дрожжинский директору «Домашней птицы». – Ядовитый старик, я его знаю.
– Должность моя мелкая, – между тем объяснял гипнотизёру старик в байковой куртке, – сторожем я тружусь на птичьей ферме. А зовут меня Никита Борщов, так и пиши.
Фердинандо Жаколио усадил Никиту в кресло и стал делать пассы. Вскоре Никита громко вздохнул и с явным удовольствием закрыл глаза.
– Вы засыпаете, засыпаете, засыпаете, – твердил гипнотизёр, – вы уже спите. Вы уже не сторож птицефермы Борщов, а новый директор всей вашей конторы. Вот вы приехали на работу. Вы сидите в кабинете директора. Говорите! Вы новый директор! Говорите!
Помолчав, спящий Никита проникновенно заговорил:
– Это же форменная безобразия! Десять часов, а в конторе никого! Эх, и запустил службу товарищ Верепетуев!
Товарищ Верепетуев, сидевший в третьем ряду, густо покраснел и сердито пожал плечами.
Дрожжинский слабо хихикнул.
– Ну, я-то уж порядочек наведу! – продолжал Никита. – Я вам не Верепетуев, я в кабинетах не стану штаны просиживать. Ведь он, Верепетуев, что? Он птицы-то не понимает вовсе. Он, свободное дело, утку с вороной перепутает. Ему бы только бумажки писать да по командировкам раскатывать. Он на фермах раз в году бывает.
– Это ложь! – крикнул Верепетуев с места.
В публике засмеялись.
– Не мешайте оратору, – бросил кто-то громким шёпотом.
– Нет, не ложь! – не открывая глаз, сказал загипнотизированный Никита. – Это чистая правда, ежели хотите знать!.. Сколько раз мы Верепетуеву про этого гусака Дрожжинского говорили? Он и в ус не дует. Дрожжинский корму индюкам не запас, они и подохли, сердечные!
– Это неправильно! – завизжал со своего места Дрожжинский. – Я писал в трест! У меня есть бумажка! Гипнотизёр, разбудите же его!
– Не будить! – заговорили разом зале. – Пусть выскажется. Крой, Никита! Отойдите, товарищ Жаколио, не мешайте человеку!
– Не надо меня будить! Не надо! – гремел Никита Борщов, по-прежнему с закрытыми глазами. – Когда надо будет, я сам проснусь. Я ещё не всё сказал. Почему сторожам, я вас спрашиваю, полушубки доселе не выданы?..
Верепетуев и Дрожжинский, растерянные, красные, протискивались к выходу, а вслед им всё ещё несся могучий бас загипнотизированного Никиты:
– А кому намедни двух пекинских уток отнесли? Товарищу Дрожжинскому! А кто в прошлом году утят поморозил? Товарищ Верепетуев!
И какая-то женщина в цветистом платке из первого ряда тянула к Фердинан-до Жаколио руку и настойчиво требовала:
– Дай-ка после Никиты мне слово, гражданин гипнотизёр. Я за курей скажу. Всё выложу, что на сердце накипело. Всё!
Цирк бушевал.
1935
Юрий Олеша
Зрелища
Заметки о цирковом искусстве
Я подошёл к башне. Собственно говоря, это была не башня. Труба. Немногим больше пароходной.
Наверху чернела дверь
К двери вела деревянная лестница.
Всё сооружение казалось чрезвычайно шатким.
Билеты выдавались через маленькое окошечко. Невидимая кассирша. Только одна рука, выбрасывающая на крохотный подоконник мелочь.
Я поднялся по лестнице и очутился внутри трубы. Я стоял на балконе и смотрел вниз. Внизу, освещённые дневным светом, шедшим в раскрытую дверь, стояли красные мотоциклы. Дверь имела вид светлого четырехугольника, как двери в склады или мастерские. Четырехугольник света падал на земляной пол. Вся картина носила очень летний характер. На пороге двери зеленела трава.
На балконе, кроме меня, стояло ещё несколько десятков зрителей. Преимущественно мальчики. Они то и дело принимались хлопать, выражая нетерпение.
В дверь внизу вошли мужчина и женщина. Женщина была в брезентовых бриджах так называемого фисташкового цвета и в чёрных крагах. Эта одежда подчёркивала её юность и худобу.