— Ружья… На плечо! — закричал в свою очередь офицер постовых.
Крики толпы на улице вдруг переросли в оглушающий рев; поверх него еще можно было различить слабое позвякивание ружей, которые постовые перекладывали на плечи.
С того места, где я стоял, было видно дорогу: да, так и есть: там наконец появился алмазный — в щедрых солнечных лучах камни сверкали тысячекратно — королевский паланкин, со всех сторон окруженный и сопровождаемый молодыми аристократами верхом, в пышных праздничных мундирах. В ритм шага носильщиков — атлетов-простолюдинов — поблескивали как драгоценности, которыми была покрыта карета, так и многочисленные алебарды. Двери и окна паланкина по углам были украшены огромными алмазами — бриллиантами и рубинами, — оправленными в дорогие полудрагоценные камни, а стены — полностью отделаны фигурами из благороднейшего, подсвеченного нежными цветами, драгоценнейшего горного хрусталя. И у самого стороннего наблюдателя захватило бы дух от этого спектакля, а вот я не смог сдержать улыбку: насколько наша любимая Королева-повелительница была выше этой, с ее же точки зрения, тщеславной красоты! Сколько раз мы с Королевой говорили об этом; вот и совсем недавно она согласилась со мной и решила, наконец, смириться с красотой и блеском, в котором народ желал видеть своего монарха и на демонстрацию которого просто-напросто имел право.
Носильщики поставили паланкин у входа в часовню, и худой, облаченный в обтягивающий красный бархат паж опустил лесенку и открыл дверцу. Королева вышла, улыбаясь, но за этой улыбкой крылась усталая забота, будто она так никогда и не смогла привыкнуть к длинной церемонии, которую презирала с самого детства. И толпа, собравшаяся у входа в часовню, утопающего в море цветов, и приглашенные, которые находились внутри, все ликовали и кричали высокими, подбадривающими голосами, и Королева дружелюбно кивнула несколько раз в разные стороны. Ее Милость была одета исключительно изысканно и все же так скромно, что это трогало душу: тускло мерцающее, очень модное, но пристойным образом приталенное платье из золотой парчи, с которым хорошо гармонировала голубая лента Гроссмейстера Ордена Вечного Креста, повязанная через плечо и собранная в складки. Что касается обуви, то Королева была в изящных полусапожках, расширяющихся вверх, точно распустившиеся цветы, и унизанных бесчисленными жемчужинками. Видимо, в качестве компромисса между помпезной государственной короной и отсутствием головного убора, Королева выбрала диадему для аудиенций заграничных гостей, очень скромную модель, но все же украшенную множеством сапфирчиков цвета морской волны.
Я вдруг увидел, что еще кто-то собирается выйти из паланкина. Паж уже с готовностью подал руку, но Королева отклонила ее предупредительным и решительным жестом и сама подала руку той, что как раз выходила из паланкина. Это была женщина среднего роста, может быть, чуть ниже Королевы, в темно-синей монашеской рясе, так что я сразу понял, что она принадлежит к ордену Сестер Любви.
Крики вдруг утихли, поскольку обнаружилось то, чего никто в этой толпе не мог ожидать. Рука, протянутая из паланкина, была почти полностью забинтована, так что видны были только кончики пальцев — толстый слой бинта обвивал ладонь до запястья. Когда фигура, слегка наклонившись, задержалась в проеме двери бриллиантового паланкина кареты, оказалось, что с другой рукой дело обстоит также: и эта ладонь была до самого предплечья перевязана и забинтована.
Королева осторожно охватила правое запястье спутницы и помогла ей спуститься по лесенке. Тут женщина выпрямилась и подняла голову. Как по мановению волшебной палочки, притихшие крики смолки: лишь тут и там звучали еще иногда сдержанные крики радости, но почти сразу же под вековыми сводами часовни воцарилась почти полная тишина, прерываемая лишь воплями, выражающими печаль, отвращение и сочувствие. О, действительно как ужасно было то, что приходилось теперь созерцать!
Косынка монашеского ордена Сестер Любви почти не скрывала голову женщины, и ее лицо было видно полностью. У меня перехватило дыхание: черты этой худой и еще молодой женщины — ей наверняка было под сорок или чуть за сорок — были действительно ужасающе изуродованы огнем: по линии ото лба и почти до ключиц, и практически полностью на щеках, кожа была изувечена тяжелыми ожогами, оставившими отвратительные шрамы, или зажила только местами. Лицо было — из-за сильно изувеченных носа и ушей — похоже на лицо призрака, вид которого наверняка нагонял бы ужас, если бы среди этого устрашающего разорения не остались нетронутыми изящно очерченные губы, чуть заметно улыбавшиеся, и пара бесконечно нежных и ярко светящихся молодых глаз насыщенного серо-голубого цвета. На какую-то долю секунды, будто случайно, эти глаза заглянули в мои, и я, непонятно отчего, внезапно вздрогнул — не от отвращения, нет, от удивления, парализовавшего меня: неужели я где-то раньше видел эти глаза, эти губы? Но где же?.. На войне?.. На больничной койке?.. В госпитале?..