Тут рулевой замолчал и уставился на ненюфары за бортом. Мы порядком продвинулись вверх по реке, оставив позади участок Гьолла напротив Цитадели, но и здесь ненюфары росли сплошным ковром, плотнее, чем дикие цветы на любом из лугов по его сторону рая.
Отсюда открывался общий вид на Цитадель, которая благодаря своим размерам казалась сверкающей птичьей стаей, зависшей над холмом. Тысячи металлических башен, повинуясь краткому приказу, были готовы разом взмыть в небо. Под ними раскинул свою бело-зеленую вышивку некрополь. Знаю, о «нездоровом» росте травы и деревьев в подобных местах принято говорить с легким отвращением, но лично я ничего нездорового в них не замечал. Люди и растения умирают, чтобы дать жизнь друг другу; не напрасна смерть даже того невежественного и невинного бедняги, которого я некогда зарубил его собственным топором. Говорят, вся наша листва поблекла, и это, несомненно, так. Когда явится Новое Солнце, его невеста, Новый Урс, восславит его листьями, подобными изумрудам. Но по сей день, день старого солнца и старого Урса, я не видел зелени более густой, чем на огромных соснах в некрополе, когда ветер шевелит их могучие ветви. Они черпают свою силу в поколениях почивших людей, и мачты кораблей, сработанные из множества деревьев, не так высоки, как сосны некрополя.
Кровавое Поле расположено далеко от реки. По дороге туда наша четверка притягивала к себе странные взгляды, однако никто не посмел остановить нас. Харчевня Утраченной Любви, которая всегда казалась мне самым непостоянным из всех сооружений, созданных человеческими руками, по-прежнему стояла на месте, как в тот день, когда мы заглянули туда с Агией и Доркас. Теперь при виде нас толстяк-хозяин чуть не упал в обморок. Я велел ему позвать официанта по имени Оуэн.
Когда в тот памятный день он принес для нас поднос с угощением, я даже толком не разглядел его. На сей раз я постарался наверстать упущенное. Это был лысеющий мужчина ростом с Дротта, худой и какой-то зажатый на вид. В очертаниях его темно-синих глаз и рисунке губ присутствовала некая утонченность, которую я сразу признал.
– Ты знаешь, кто мы такие? – спросил я его. Он медленно покачал головой.
– Разве тебе никогда не приходилось обслуживать палача?
– Однажды нынешней весной, сьер, – ответил он. – И я знаю, эти двое в черном – палачи. Но ты не палач, сьер, несмотря на одежду.
Я пропустил его слова мимо ушей.
– Ты никогда прежде не видел меня?
– Нет, сьер.
– Что ж, может, и не видел. (Как странно осознавать, что ты так сильно изменился.) Оуэн, поскольку ты не знаешь меня, наверное, не помешает, если я узнаю о тебе. Скажи, где ты родился, кем были твои родители и как ты получил место официанта в этой харчевне?
– Мой отец держал лавку, сьер. Мы жили в Олдгейте, на западном берегу. Когда мне было десять или около того, он отослал меня на постоялый двор прислуживать господам. С тех пор я сменил несколько мест.
– Итак, твой отец был лавочником. А мать? Лицо Оуэна сохраняло присущее официантам подобострастное выражение, но в глазах появилась растерянность.
– Я не знал ее, сьер. Ее звали Кае, но она умерла, когда я был слишком мал. По словам отца, она погибла при родах.
– Но ты знаешь, как она выглядела? Он кивнул.
– У отца был медальон с ее портретом. Когда мне было лет двадцать, я зашел навестить отца и узнал, что он заложил эту вещь. В то время я кое-что заработал, оказывая разные услуги оптиматам – относил записки для их дам, сторожил у дверей и так далее. Поэтому я отправился к ростовщику, выплатил залог и забрал медальон. Он и теперь со мной, сьер. В таком заведении, как наше, где постоянно крутится пришлый народ, лучше хранить ценности при себе.
Он сунул руку под рубашку и извлек медальон, украшенный перегородчатой эмалью. Внутри находились два портрета Доркас, изображенной анфас и в профиль, – Доркас едва ли моложе той, что я знал прежде.
– Ты говоришь, что начал работать уже в десятилетнем возрасте, Оуэн. Но ты умеешь читать и писать.
– Немного, сьер. – Он выглядел смущенным. – Я часто спрашивал у разных людей, что означает та или иная надпись, а память у меня неплохая.