Бестии кулаки в качестве оружия не используют — они и сложить-то толком пальцы в кулак не все могут. И, раз люди здесь вергам не враги, то и брюхо от ударов кулаком им защищать незачем. Лапы верга пусты и демонстративно повернуты ладонями ко мне, нож покоится в ножнах, закрепленных у плеча на ремне.
— Кхра хграш-ат, — «Отчего ж не поговорить», — верг скалит зубы в подобии улыбки. Я выхожу на ту же обочину — к нему — и сажусь на траву лицом к дороге. Верг присаживается рядом. С минуту мы молчим — будь мы верги разных кланов, мы бы сейчас друг друга обнюхивали, ну а с людьми у них так — попроще — что меня ничуть не огорчает.
Вот, например, чтобы вольпу почтение засвидетельствовать, обязательно надо было у него под хвостом понюхать. И ведь нюхали — весьма уважаемые люди нюхали, даже… ладно, не будем об этом. Теперь это уже история, слава Единому.
— Ты знаешь, что в маленьком людском логове случилось? — спрашиваю я, осторожно подбирая слова. Вержий язык небогат звуками, поэтому у каждого их сочетания масса различных смыслов — одно слово частенько имеет добрый десяток значений, иногда совершенно противоположного смысла.
— Знаю, — кивает верг, — и ты узнаешь.
Я жду с полминуты, и, ничего более не услышав, спрашиваю сам:
— Узнаю?
— Если глаза есть, — ухмыляется верг, — спросишь у них, не у меня.
Понятно. Ничего он мне не скажет, то есть. Я колеблюсь — если он не хочет мне рассказывать о происшествии на хуторе, то в принципе, спрашивать мне больше нечего.
Хотя…
— Ты людскую самку видел, которая к старой самке ходила?
— Молодую? — Верг фыркает, поднимая правое ухо торчком — левое ухо пытается тоже подняться, лоскутки его вздрагивают, но бессильно опадают. Мне этот всплеск эмоций непонятен, я просто жду продолжения — и дожидаюсь:
— Молодую самку? Да, видел. Течная самочка.
Я хлопаю глазами. Может, я что-то напутал и не так понял? Слово-то редкое. Но иных вариантов толкования у него нет. По крайней мере, я таковых не помню.
— Течная?
— Да.
Это вроде только у двух (или трех) первых поколений вергов был определенный брачный сезон: осенью у самок начиналась течка, и — по дошедшим до нас сведениям — самцы становились совсем дурные, причем все сразу. Потом зверобогиня их сообразила, что негоже разумным существам стабильно терять мозги в одно и то же время года — очень это расу предсказуемой делает и в целом ослабляет. Теперь у них с этим вполне по-людски обстоит: как самки, так и самцы готовы терять как голову, так и невинность в любое время года. Уже лет двести, наверное. Но термин остался — теперь говоря про самку, что у неё течка, верг подразумевает одно из двух: либо что эта самка чрезвычайно привлекательна в сексуальном плане, либо что она очень похотлива и не пропускает ни одной особи мужского пола. Я попытался представить себе девушку (человека), которая могла бы показаться вергам сексуально привлекательной, содрогнулся (у меня богатая фантазия) и понял, что размышляю не над тем вариантом. Он что же, хочет сказать…
— Она… с вергами?.. — несмотря на то, что я так и не смог подобрать правильное слово, верг меня понял. Кивнул, осклабился.
— С волками тоже. Сам не видел, но Ррах видел — мне сказал.
С волками!? А как с вергами, значит, еще и видел. А может, и не просто видел. Ignis divine![17] Сказать, что я удивлен — не сказать ничего. Это ж надо! Во даёт девка. Во всех смыслах. Или правильнее будет сказать — давала?
— Она жива? — с трудом выдавливаю я из себя вопрос.
— Узнаешь, — верг поднимается и, не оборачиваясь, уходит обратно в кусты, — шех ррльгхш.
«Ррльгхш» может означать «больной», «увечный», «удивлённый», «только что проснувшийся» и «очень глупый». Здесь, видимо, последнее. «Узнаешь, если не дурак».
Ну-ну.
Нужный мне дом я нашёл сразу — весь хутор уже густо зарос крапивой и пустырником, только один двор оставался более-менее чистым, хотя назвать его ухоженным язык бы у меня все ж не повернулся. Калитка разломана вдребезги, обломки досок топорщатся в проём острыми занозами. Я недоумённо покачал косо висящие петли — они отозвались жутким скрипом. Поморщился и прошёл во двор.
Входная дверь оказалась мало того, что не заперта, так даже распахнута настежь. Я шагнул через порог, зацепился взглядом за царапины на косяке, да так и замер в недоумении. Несомненно, кто-то хотел изобразить здесь следы когтей, но вышло это у него настолько непохоже, что любой егерь должен был заметить подделку с первого взгляда. Царапин почему-то четыре, хотя должно быть либо пять, либо три; глубина у всех одинаковая, хотя центральные обычно глубже — да вообще столько ошибок, что даже перечислять их неохота — не вержьи это когти, и всё тут. Вон, местами даже прорезь по центру прослеживается от ножа, которым эти «царапины» делали. К остальным «следам когтей» — на стенах — я даже приглядываться не стал. То же самое. Совершенно очевидно, что этот Мавр, которого Септий отправил место убийства осматривать — новичок, в гарнизон обвыкать отправленный. Конечно, вина его есть, и немалая — что он очевидного не разглядел. Но вина Гракха — еще больше. Нельзя на такие задания новичков в одиночку отправлять. А если и отправлять — то нельзя потом принесенным новичком сведениям напропалую верить — как бы ни хотелось. Жаль, не получится у меня на труп посмотреть и на «следы зубов» на нём — чую я, следами этими ножевые ранения замаскированы. Но хотя трупа тут давно уже не было, еще кое-что необычное я обнаружил — следы крови. Сама кровь, разумеется, тоже давно высохла и мурашами всякими подчистую выедена, но следы темные на досках остались. Множество круглых пятен разного размера по периметру кровати и на грязных до отвращения простынях. Не могло это быть естественными следами: все ж человек — не бурдюк с кровью. Подумав, я заглянул под кровать, пошарился за камином, за шкафами, в углах, и нашел, наконец — в камине. Две, покрытые пеплом и объеденные насекомыми, гусиные головы. Я достал одну, осмотрел — отрублена.