Снизу склон изгибался, и преодолеть последние несколько метров оказалось намного легче, чем остальную часть стены. Когда хищники увидели, что он спрыгнул на покрытую грубым желтым лишайником землю, то взлетели вверх по ущелью, раздраженно крича. Обливаясь потом, он опустился на колени рядом с женщиной, подложил руку ей под шею и бережно поднял ее голову. Она приоткрыла веки. Фрасист констатировал, что у нее нет ресниц, но странный, как бы незавершенный взгляд идеально сочетается с ее тонкой, прозрачной красотой. Как бы то ни было, она выглядела очень больной, если не при смерти. Он осторожно оттащил ее к берегу реки, набрал в ладони немного воды и смочил ее губы. Лоб женщины пылал, как камни скальной стены; совершенно лишенная защиты в таких знойных широтах, она, скорее всего, пострадала от солнечного удара. Покраснение ее рук и ног предвещало серьезные ожоги.
Он снял тунику, окунул в реку и ей покрыл женщине голову.
После того он отнес ее в тень и раздвинул ей губы, чтобы заставить выпить несколько капель воды. Женщина не закрывала век, но ее глаза, чья бледно-голубая радужка почти сливалась с белком, смотрели на него не видя. Ее душа медленно покидала тело, и Фрасисту оставалась лишь роль свидетеля агонии. Он, однако, не желал, чтобы она умирала, потому что, даже не зная ее, все же предчувствовал, что она примирит его с той женской стороной собственного «я», которую он никак не мог принять. Ветер слизнул пот с его обнаженной груди. На мгновение он уставился в мерцающую поверхность широкого потока.
Маркинатянин припомнил древнюю бумажную книгу, таившую на пожелтевших страницах древние символы — полу-буквы, полу-геометрические фигуры: ему предоставлялась возможность испробовать двенадцать индисских графем исцеления. Он понял, что всплыли они в разговоре с Афикит несколько часов назад не случайно. Он встал и принялся лихорадочно расхаживать вдоль берега реки; палящее дыхание солнца жгло шею, плечи и спину. Фрасист воскресил в памяти свои походы в маленькую комнату в запретной библиотеке. Он прекрасно помнил исцеляющие символы, которые выучил так же тщательно, как и защитные графемы, но как бы он ни копался в тайниках своего разума, нигде не находил никаких указаний относительно того, как их применять.
Он вернулся к юной женщине, присел у ее головы. Его насторожили остановившиеся глаза и отсутствие в них выражения. Он приложил ухо к ее груди и еле расслышал слабое биение сердца. И тогда Фрасист от всего отрешился, и его залил изнутри слепящий свет, в жилах словно потекла расплавленная лава. Этот жар походил не на солнечное тепло, но на энергию бесконечной мощи, на силу, пришедшую из другого пространства, из другого времени и действующую через него. Указательным пальцем он начертил на теле незнакомки исцеляющие графемы, начав с головы и закончив низом живота. Фрасист не тратил времени на колебания, он внезапно откуда-то знал, что каждый символ соответствует определенной точке тела: черепу, лбу, горлу, сердцу, печени, селезенке… Он укреплял иммунную защиту хрупкого создания, упавшего на Землю подобно раненому ангелу, больную почву он засевал семенами жизни.
Завершив свое дело, Фрасист стянул штаны, с помощью острого камня разодрал их и сделал примитивное покрывало, которым обернул живот и грудь юной женщины. Он дежурил возле нее несколько часов, пока пламенеющее солнце не скрылось за верхним краем разлома. Фрасист несколько раз обновлял графемы исцеления, а вечером его охватило непреодолимое желание искупаться в реке. Прохладная вода взбодрила его, ведь он не погружался в ее текучую стихию с дуптинатского детства. Он энергично обтерся сухими листьями и сел у стены, скрестив руки на груди, чтобы побороть пронизывающий озноб, вызванный наступающей ночью. Он понаблюдал, как поднимается Луна — красивая и полная, словно беременная женщина, — в последний раз убедился, что его подопечная мирно спит, и в конце концов провалился в полный кошмаров сон.
Его разбудил возглас.
Посланцы дня уже рассыпались по небесной равнине, оставляя на своем пути бледно-розовые следы.
Юная женщина, совершенно раздетая, зашла в реку по середину бедер. По тому, как она двигалась в воде, было ясно — она столкнулась с новой для себя стихией. Фрасист встал, размял онемевшие от усталости и холода мускулы и направился к берегу. Она почувствовала его присутствие, повернулась и поглядела на него со смесью радости, любопытства и опаски. В свете зари он ее нашел удивительно красивой. Она вылезла из воды, подошла к нему и сделала неожиданный жест: подняла руку и погладила его по волосам. Он подумал: а говорит ли она на межпланетном нафле?
— Я — Фрасист Богх…
— Вы житель Земли? — спросила она.
Ее язык, наполненный смещениями тонических ударений, был ближе к доисторическому космику, чем к современному нафлю, но они понимали друг друга, и это было главным.
— Земли? Вы, наверное, имеете в виду эту планету, Мать-Землю? Мой родной мир — Маркинат, но пришел я с Сиракузы…
Она перестала гладить его по шевелюре и пытливо оглядела.
— А вы? — продолжил он. — Откуда вы?
Она взмахом руки указала на небо:
— С «Эль-Гуазера», ракетного каравана. Все наши умерли…
На ум Фрасисту пришли слова махди Шари в подвалах епископского дворца: «К двум жерзалемянам, к муффию Церкви, к тебе и твоей дочери нужно добавить бывшего рыцаря-абсурата, существо из ракетного каравана…»
— Ты двенадцатая… — прошептал он скорее сам себе, чем своей собеседнице.
Глаза молодой женщины загорелись.
— Если верить Маа и провидицам, я избранная, и вхожу в числе двенадцати несущих будущее человечеству! — воскликнула она.
Он взял ее за плечи и улыбнулся.
— Как тебя зовут?
— Гэ.
— Добро пожаловать на Мать-Землю, Гэ. Твое путешествие подошло к концу.
Между двумя купаниями в реке (теперь Гэ поняла, что скрывается за словами гимна возвращения, ей наконец открылась красота Земли) они отдыхали в тени большой скалы и рассказывали друг другу о своей жизни. Гэ удивилась, узнав, что Земля превратилась ныне в необитаемую планету.
В свою очередь, Фрасист рассматривал эпопею пассажиров «Эль-Гуазера» как недостающее доказательство того, что народы миров Центра и Окраин произошли с Земли. Он тоже запутался с пересчетом времен, и его огорченный вид вызвал у Гэ смех — первый смех ее за долгое время. Им было так много о чем поговорить, что они не замечали, как бегут часы, что они забыли о голоде (возможно, оттого, что обоим требовалось прежде всего насытиться сочувствием). К закату Гэ примирилась с мужчинами, а Фрасист — с женщинами. Оба начинали подумывать — а не сложатся ли у них чувственные отношения, — но остатки опасений или скромности удерживали их от действия, и они довольствовались тем, что ласкали друг друга взглядами и словами.
— Мне следует предупредить других о твоем прибытии. Придут Афикит или махди Шари, чтобы инициировать тебя антрой, и ты научишься путешествовать силой мысли.
— Нет смысла ждать! — сказал чей-то голос.
Они повернулись и увидели в ржаво-красном свете сумерек очертания человека. Фрасист сразу узнал махди Шари, хотя тот в подземных переходах епископского дворца был одет иначе.
— Мы волновались, и я отправился искать тебя, — добавил Шари. — Я так понимаю, что тут уважительная причина: ты обнаружил одиннадцатую искру индисского дэва.
— Одиннадцатую? — переспросил Фрасист Богх.
— Скоро появится двенадцатая. Она будет угасшей. Хватит ли нам сил, достанет ли согласованности, чтобы она снова засияла?
Глава 24
Бог Марс однажды сказал Н-Марсианам: «Мой отец Юптер послал меня, чтобы я открыл вам секрет бессмертия. Этот секрет позволит вам отвадить сеятеля пустоты. Но если вы потеряете его, сеятель явится из небытия, чтобы сбросить вас в бездну забвения.
— В чем же секрет? — спросили Н-Марсиане.