— Это белогрудый олень, — сказал прислушиваясь граф.
— Олень? — в голосе де Труа послышалось разочарование.
— Напрасно вы так, этот олень мало чем уступит вашему лангедокскому зубру.
Затрубил рог.
— Пора! — скомандовал граф и дал шпоры коню в четверть силы. Всадники, медленно набирая ход, поскакали вниз, к подножию холма. Вскоре им открылась такая картина: на небольшой поляне, осев на задние ноги, наклонив огромную, увенчанную крылатыми рогами голову, вращался разрывая копытами землю и дико храпя, мощный зверь.
Он был окружен дюжиной истошно лающих, припадающих на передние лапы собак. Одна с перебитым позвоночником валялась тут же. Зверь с налитыми кровью глазами, время от времени, бил в ее труп копытом.
— Прошу вас, де Труа, — крикнул граф, — когда метнете копье, проскакивайте подальше. Он обезумел, может повалить лошадь и переломать вам ноги.
Тамплиер пришпорил своего жеребца, перехватил на ходу копье и понесся прямо в гущу схватки. Граф двинулся за ним несколькими мгновениями позже. Пролетая на полном скаку мимо храпящего чудища де Труа приподнялся на стременах и метнул свое тяжелое двенадцати фунтовое копье. Если бы мишень была неподвижной, он попал бы туда, куда целился, в шею чуть пониже загривка, но олень все время рвался из стороны в сторону, отпугивая распаленных схваткою собак, и, поэтому, острие попало в крышку черепа между рогами. Это место было защищено костным наростом толщиной в три пальца и олень от удара лишь слегка осел на задние ноги и ослеп на время. Удар этот его обездвижил, подготовив для повторной атаки графа Рено. Тот все сделал как следует, острие его копья вышло с другой стороны шеи. Егеря закричали, приветствуя успех своего господина.
Вскоре был разложен костер. Жир с оленьей ноги, насаженной на вертел, с шипением капал на угли. Быстро стемнело.
За спиной беседующих господ стоял слуга с большим кожаным бурдюком и следил за тем, чтобы их чаши не пустели. Несмотря на удачную охоту, на прекрасный вечер, замечательное вино, Рено был невесел. Он тупо следил за тем, как искры уносятся к синеющему небу, втягивал ноздрями благодатный охотничий воздух, который был всегда для него слаще райской амброзии, и оставался мрачен и неразговорчив.
Де Труа считал своим долгом поддерживать беседу, но вместе с тем старался вести ее так, чтобы не выглядеть навязчивым. Он знал, что граф относится к нему неплохо, но настоящих товарищеских отношений меж ними еще нет, да и вряд ли они могут возникнуть принимая во внимание разность происхождения и интересов.
Наклонившись к костру граф отполосовал ножом кусок оленины и попробовал, готова ли.
— Сухое очень мясо, — сказал он, — у нас в Аквитании оленину шпигуют свиным салом.
— Но ведь не ради жирной оленины вы ездите на охоту, граф, — заметил де Труа, пытаясь прожевать кусок волокнистого пресного мяса.
Рено Шатильон отпил вина из своей чаши, впрочем сделал это без желания, по рассеянности.
— Скажите, сударь, вы, я вижу, человек, имевший возможность повращаться в столицах, известно ли вам что-нибудь о госпоже Жильсон?
— Госпожа Жильсон, — де Труа тоже отпил вина и с таким видом, будто оно требовалось ему для освежения памяти, — меня представляли ей в Иерусалиме.
— Давно ли?
— Достаточно давно. Судя по вашему голосу она доставила вам какие-то неприятности?
Граф попробовал еще оленины, но не прожевав, выплюнул.
— Она теперь здесь.
— В Яффе?
— Да.
Де Труа изобразил сильное удивление.
— Но при дворе принцессы она мне не попадалась.
— Она не смеет показаться у принцессы. Изабелла прикажет ее удавить. Или утопить.
— Сказать по правде, ничего особенного в таком отношении принцессы к этой даме я не вижу.
Граф медленно повернул к собеседнику тяжелую голову.
— Договаривайте, сударь.
— Неуверенность моей речи происходит только от желания быть полностью объективным. Дело в том, что я могу ссылаться лишь на досужие разговоры в столичных домах.
— Иной раз мнение, почерпнутое из этих разговоров бывает удивительно близко к истинному.
Де Труа кивнул.
— Пожалуй. Так вот, говорят, что госпожа Жильсон не просто ненадежная вдова и даже не женщина, охочая до веселого мужского общества, она фигура политического характера. Говорят, она состоит на содержании у рыцарей Иерусалимского Храма, и они используют ее для выполнения заданий, требующих известной тонкости, деликатности и женской хитрости.
Граф покивал, кусая ус.
— О чем-то подобном я давно уже догадывался.
— Право не знаю, что она делает здесь, — тут де Труа наиграно встрепенулся, будто эта мысль только что пришла ему в голову, — да не пытается ли она вредить вам?
— Именно этим она сейчас и занята.
— Вы знаете, граф, позвольте я выскажу свое мнение, постарайтесь понять меня правильно. Мне не кажется, что госпожа Жильсон очень опасный человек. Уж очень она афиширует свою связь с орденом. Вы ведь знаете, такие вещи, скорее, принято скрывать. Тут, думаю, вот что: она не столько к ордену принадлежит, сколько хочет использовать якобы к нему принадлежность в своих целях.
— Слишком прихотливый поворот мысли.
— Может быть, но, тем не менее, мне кажется, что бояться госпожи Жильсон вам надо меньше, чем самого ордена тамплиеров.
— Я никого не боюсь, сударь, — счел нужным сказать граф, но сделал это весьма вяло.
— Да, да, я неловко выразился. Кроме того, насколько мне удается постичь, госпожа Жильсон была некогда влюблена в вас, таким образом, она скорей всего разворачивает интригу личного характера.
— Ваши слова справедливы, но даже без них я был склонен держаться подобной точки зрения, когда бы не очевиднейшие вещи, когда бы не документы.
Де Труа не стал сразу же набрасываться на этот кусок откровенности. Он сосчитал про себя до двенадцати, погладил бороду и, придав голосу равнодушно-презрительную интонацию, сказал.
— Ну какие у нее могут быть документы? Какие-нибудь краденые письма?