Пыточный поезд останавливался обычно в стороне от лагеря, дабы крики испытуемых не смущали души христианских воинов и не тревожили их сон. При захвате вражеского лагеря одной из основных была задача захватить пыточный поезд. И не для расправы над зверьми-палачами, как можно было бы подумать. Скорее наоборот. Победители рассчитывали отыскать там инструменты и приспособления которыми не обладали сами. Часто и самих работников поезда оставляли в живых, но только специалистов, зарекомендовавших себя с наихудшей стороны, добившихся, хоть и черной, но славы.
— Мы в походе, де Труа, когда вы собираетесь заниматься этим? — вяло попытался сопротивляться де Ридфор, как всякий рыцарь презиравший не рыцарские формы ведения войны.
— Хотя бы и ночами.
— Представьте, в какое настроение вы ввергнете мое войско.
— Простите, мессир, но вспомните госпиталь св. Иоанна. Если мы не узнаем, что затеял этот монах, мы, может быть, ввергнем войско в гибель.
С неохотой, не скрывая своего неудовольствия, граф согласился.
В тот же самый день обезумевший от ужаса кузнец попал в бездушные лапы угрюмых специалистов. Всего через несколько часов он сошел с ума, что было даже удивительно при его плотном телосложении. К концу испытания стало, в общем-то, ясно, что никем, кроме кузнеца он не является, об этом на своем профессиональном жаргоне и сообщил де Труа смущенный палач. Он был честный человек и не терпел брака в работе. Де Труа расстроился меньше него. Тогда еще не была известна фраза, согревающая души современных естествоиспытателей, гласящая, что отрицательный результат, тоже результат, иначе бы он ее произнес.
— Что нам делать с ним, сударь?
— С кем? — переспросил задумавшийся де Труа.
— Ну, с этим, — смущенно покашлял палач. — С кузнецом. Он громадный, занимает пол повозки.
— Так говоришь, сошел с ума?
— Да, сударь. Мне ли не знать сумасшедших, у меня многие сходят.
— Придется вам его убить. Только так, без истязаний.
— А я подумал, что может быть отпустить. Пусть себе идет. Правда, — палач сокрушенно шмыгнул носом, — ходить он сможет не скоро.
— Вот-вот, тихо убейте и похороните.
— Мы не хороним, сударь. Нам некогда, и работа у нас другая. У нас руки, — он показал громадные мозолистые клешни.
— Ничего не поделаешь, на этот раз придется хоронить самим. Чем меньше народу будет знать об этой смерти, тем лучше.
Палач ушел весьма недовольный. Ему не нравился этот рыцарь, никогда не снимающий шлема.
С того дня армия Гюи, продвигаясь к северу, была сопровождаема почти бесконечными кровавыми песнями доносившимися из тылов обоза, где тащился пыточный поезд. Чем дольше де Труа не удавалось «поймать» брата Гийома, тем он больше неистовствовал. Каждый божий день один, а то и два человека из тех, что вызвали его подозрение, исчезали из головы обозной колонны и переправлялись в ее страшный арьергард.
Де Труа не знал, осведомлен ли брат Гийом о его присутствии в армии. Считал, что скорей всего догадывается. Одеяние рыцаря ордена св. Лазаря он перестал ощущать как надежную защиту. Он пытался успокаивать себя, списывал свои предчувствия на счет своей мнительности, но ничего не помогало. Таким образом отлавливая потенциальных помощников брата Гийома, он не только удовлетворял свое метаисторическое любопытство, но и заботился о собственной безопасности.
— Итак, у вас есть, что мне сообщить? — спросил во время очередной встречи великий магистр. Недовольство и озабоченность были смешаны в его голосе в равных долях.
— Я бы очень хотел ответить утвердительно.
— Значит…
— Нет. Это всего лишь значит, что люди монаха действуют умнее, чем мы привыкли считать. Я безусловно поймаю кого-нибудь из них. Если таковые имеются, то должен же кто-то запутаться в моих сетях.
— Боюсь, пока это произойдет, вы успеете искалечить половину обозных и оруженосцев. Некто де Липон публично высказывал свое неудовольствие по поводу того, что сделано в пыточном поезде с его старым слугой.
— Этот старый слуга терся возле лошадей монаха с таким видом, будто доставал что-то из-под чепрака, мессир.
— Мнение де Липона меня тоже волнует мало, но разговоры об обозных воплях дошли и до короля.
— Давно ли вы настаивали, мессир, на своем праве каким-то особенным образом презирать этого человека.
— Не надо смешивать вещи, которые не подлежат смешению, сударь. Я не боюсь того, что какие-либо слухи дойдут до ушей Гюи, я просто пытался показать вам, сколь явной стала ваша охота за тайнами нашего общего знакомого.
— Вы велите мне прекратить, мессир?
— Ничего я вам не велю, просто советую быть осмотрительнее. Знаете, кстати, что стало толчком к этому разговору?
— Разумеется, нет, мессир.
Граф хмыкнул в усы.
— Случай не без забавности. Ко мне явился Гнако.
— Гнако?
— Ну, палач, рыжий детина с заплаканными глазами, они у него все время воспалены, но думаю не от вида крови.
— Что же вам сказал этот поэт пыточного ремесла?
— Он жаловался на вас.
— Чем же я ему не угодил, мессир? Слишком много работы? Мне почему-то казалось, что они любят свое дело.
— Людей Гнако угнетает не количество работы, а количество бесполезной работы, не приносящей результата. Несмотря на все их усилия, а они, по словам Гнако, стараются как никогда, им не удается вытянуть ни одного путного слова. Этот детина не мастер говорить, но как я понял, происходящее задевает их профессиональные чувства.
Де Труа помотал головой.
— Вам не кажется, мессир, что наш разговор подошел на опасное расстояние к той грани за которой начинается безумие?
— Сказать честно, сударь, это чувство у меня появилось еще во время первого нашего разговора, когда де Бриссон привез вас из Тофета.
— Я немного не о том, мессир. Я хотел сказать, что вряд ли нам должно быть стыдно за то, что мы не заботимся о душевном состоянии палачей и костоломов.