Мик нарушал важнейшее правило общения с сильными людьми: нельзя прилюдно сомневаться в их непогрешимости. В свое время Дэнни тоже на этом обжигался.
Ховард, все еще с лопаткой в руке, подошел к столу. Он оглядел сидящих за столом, и в его внимательном, прикидывающем взгляде Дэнни почудилось что-то знакомое — какая-то отдаленная связь между Ховардом и тем Хоуи, которого он помнил.
Ховард: Мик, уточни, пожалуйста, какими большими делами ты хотел бы заняться?
Мик: Пожалуйста. Можно начать реставрировать северное крыло. Можно осушить бассейн, привести в порядок мрамор вокруг него. Можно раскапывать часовню: надгробия мы более или менее расчистили, но сама часовня пока до половины в земле. А есть еще цитадель…
Ховард: Мы не можем трогать цитадель.
Хорошо, мы не можем попасть внутрь, но ведь там полно дел и снаружи! Хоть расчистить заросли кругом или…
Мы не можем трогать цитадель, Мик.
Тонкий взволнованный голос Бенджи: Пап, вы сейчас будете драться, да?
Мик: Меня заботит общий настрой, Ховард.
Пап, вы сейчас…
Ховард: Чей общий настрой? Твой?
Пап…
Анна: Бенджи, тс-сс!.. Она поморщилась, как от боли. Дэнни чувствовал себя отвратительно, его прошиб пот. И зачем он только задал этот дурацкий вопрос?
Ховард: Ну, тогда валяйте уж все, выкладывайте. Как там у вас с настроем?
Все молчали. Неважно с настроем, подумал Дэнни.
Первым высказался Стив, сосед Дэнни: Нормально.
Нормально, послышался еще чей-то голос из-за соседнего стола, потом: Порядок!.. Да все классно! — и вскоре отдельные возгласы слились в общий счастливый гвалт: всем хотелось говорить и говорить приятные слова, тем более что Ховард выслушивал их с таким видимым облегчением.
Ховард: Так что, может, это твоя личная проблема, Мик?
Мик: Хорошо. Моя значит моя.
Но никто не поднимался из-за стола. Ховард тоже не уходил и не садился, словно еще чего-то ждал.
Заговорила Анна: И все-таки, наша цель ведь состояла в том, чтобы все остались довольны.
Ховард: Ну что ж, а недоволен всего один — разве плохо?
Он правда в это верит? — подумал Дэнни. Трудно сказать. Сильные люди всегда оторваны от масс, это общее правило. Потому-то каждому из них и нужен номер второй.
Мик выглядел побитым. Он молча забрал свои тарелки со стола, сложил их в обширную корзину посудомоечной машины и вышел через болтающуюся дверь. С его уходом напряжение частично спало, все снова оживились и заговорили.
Бенджи: Мам, он печальный? Дядя Мик печальный?
Анна: Не знаю.
Он сердитый?
Не знаю.
Я пошел его искать!
Хорошо, иди.
Бенджи сорвался с места и выбежал из кухни, забыв про свой меч. Дядя Ми-и-и-иик! — послышался звонкий голос. Из дальнего конца коридора донеслось в ответ что-то неразборчивое.
Студенты по очереди возвращались к плите за добавкой. Все были на стороне Мика, но сила была на стороне Ховарда.
Наконец вахта у плиты закончилась, и Ховард тоже добрался до стола. Ел он странно: торопливо заталкивал в себя куски, будто это не роскошный омлет, над которым он сам только что колдовал целый час, а малосъедобная преснятина. Еще и прикрывал тарелку свободной рукой — зачем? Никто же не отбирает. Дэнни озадаченно поглядывал на кузена. Наверно, решил он, это какой-то более ранний Ховард, у которого мало общего с Ховардом теперешним. Анна, сидевшая на той же лавке, придвинулась к мужу вплотную и обняла его одной рукой. Наконец Ховард оттолкнул от себя пустую тарелку.
Народ начал расходиться. Дэнни отнес свою посуду в посудомоечную машину, прикидывая, можно ли уже ретироваться или это будет слишком невежливо с его стороны. Оставаться один на один с Ховардом не хотелось. С другой стороны, идти ему, в сущности, было некуда. Он даже не был уверен, что сумеет отыскать отведенную ему комнату, не заблудится в лабиринтах ходов и переходов.
Ховард: Дэнни, подожди.
Дэнни нехотя подошел к столу, за которым, кроме Ховарда, сидели еще Анна, Нора и четверо или пятеро студентов. Предоставленный сам себе младенец сосредоточенно цеплялся за край лавки, пытаясь встать на ножки. Розовые ползунки на коленках уже почернели.
Дэнни сел напротив Ховарда.
Ховард: Дэнни, как там твои?
После разборки с Миком Ховард сник, и его голос теперь звучал глухо и безжизненно.
Дэнни: Думаю, нормально. Хотя мы не часто видимся.
Ховард: Твой отец мне всегда нравился.
Дэнни: Мне тоже. Только я ему в последние годы что-то разонравился.
Ховард поднял голову. Что так?
Черт, зачем он вообще это сказал? Бессмысленно же пытаться объяснять — тем более Ховарду — про то, как он рвал отцовское сердце, не единожды и не дважды, а много, много раз, начиная с того дня, когда он заявил, что не поедет в Мичиган, родительскую альма-матер, а будет учиться в университете в Нью-Йорке. Это был, конечно, смелый, дерзновенный и хрен знает какой еще шаг, но шаг опасный, потому что так называемое «самопознание» всегда опасно для той идиллической, но смазанной картинки, которую средний человек принимает за самого себя. А картинка Дэнни оказалась еще более смазанной, чем у среднего человека, — в Нью-Йорке она выглядела такой же никому не нужной, как те аккуратные тенниски, что он извлек из чемодана в своей комнате в общежитии на Вашингтон-сквер, но так ни разу и не надел. Когда родители приехали проведать сына, отец, стоя посреди той же комнаты и бодро покачивая сеткой с футбольными мячами, сказал: Наш с мамой отель тут в двух шагах, возле Центрального парка. Хочешь, в воскресенье утром пробежимся с тобой в парк, погоняем мячик?