Получив список учеников, я пошла с ним к своему двоюродному брату Калгари, который уже много лет работает в тюрьме надзирателем. Он начал мне про всех рассказывать. Мелвин Уильямс: «Тупой жирный боров, — прокомментировал Калгари. — Делает вид, что обратился к религии». Томас Харрингтон: «Парень не дурак. С рептилиями работает лучше всех. Курил мет, как и ты». Хамад Самид: «С этим будь поосторожнее: мусульманин». Сэмюэль Лод: «Гомик. Субчик-голубчик. Здоровенные негры пускают его по кругу». Алан Бирд: «Этот у нас просто профессор. Взяли его знаешь на чем? Устроил в ангаре плантацию марихуаны». Но я его остановила: нет, про преступления не надо, не хочу заранее думать об этих людях плохо.
Про Реймонда Майкла Доббса он сказал:
— А этот просто шваль, отброс.
— Что значит — отброс?
— Отброс, и все. Ничего не значит.
Я вдруг разозлилась, сама не знаю с чего.
— Отбросы на свалке!
— Э, сестричка, — хмыкнул Калгари. — Так у нас тут и есть свалка. Большая-пребольшая свалка. Так что ты давай…
Я поняла, что он хотел сказать — давай, занимай свое место. А может, и не хотел, просто я сама так поняла: раз свалка, значит, мое место тут.
А потом я впервые вошла в класс, и все они сидели передо мной. Отбросы. Ученики, еле умещавшиеся за столами. Смотрели на меня кто с любопытством, кто с насмешкой, но все с интересом. Все, кроме Рея Доббса. Рей — худощавый, с темными густыми волосами, красивый. Глаза голубые. Но мертвые.
Я дала ему задание: написать рассказ длиной в три страницы. И он написал. А через неделю прочел вслух, перед всеми, рассказ о том, как он трахает свою учительницу словесности. Мерзость, гнусность. Все кругом стонали от смеха, а я стояла как окаменевшая. Если сейчас я ничего с этим не сделаю, думала я, все пропало. Это была хорошая порция адреналина. Немного даже похоже на наркотик.
Тогда я заговорила. И пока Рей Доббс слушал меня, я увидела: что-то приоткрылось в его глазах, как открывается затвор объектива в момент съемки. И от сознания, что это случилось благодаря мне, моим словам и ничему другому, у меня мурашки пробежали по телу. Показалось, что между нами возникла внутренняя связь, невидимая, зато почти осязаемая.
После этого я постоянно чувствовала, как Рей наблюдает за мной, и ощущение было такое, будто меня всю растерли мятным маслом. Я входила в тюрьму, в вонючую клоаку, и вдруг на целых три часа из обломков моей жизни появлялась молодая женщина, умная и красивая, и все ее слова, мысли, каждое ее движение — все было драгоценно.
Я старалась на него не смотреть: вдруг он поймет, что я не умею ни писать, ни преподавать? У меня и диплома-то нет. Мне очень не хотелось, чтобы он догадался. Это бы все испортило.
Я стала покупать себе новую одежду — женщины в колледже сразу это заметили. Когда Калгари меня просвещал, он строго сказал: «Только учти: чтобы никаких нарядов. Дело не в зэках, им-то что. Но если будешь ходить разряженная как кукла, тебя персонал возненавидит». Так что на занятия я никаких новых вещей не надевала. Но все равно я покупала их ради него.
Однажды я придумала повод, чтобы заехать за Калгари в конце его смены: якобы мне срочно надо было купить полки для дома, а без Калгари я не знала, какие лучше выбрать. Затея совершенно бредовая, из-за нее на работе пришлось отпрашиваться на полдня — и это при том, что шансы увидеть Рея были бесконечно малы. И даже если бы мне удалось каким-то чудом его углядеть, поговорить бы все равно не вышло.
А когда я приехала, оказалось, что Рей работает прямо у входа. Можно было хоть полгода планировать — так бы не получилось. Я ни разу не взглянула прямо на него, просто прошла несколько метров по освещенной солнцем дорожке от тюремной проходной до приемной, но это было все равно как если бы в настоящем мире мы сидели рядом в кино, потом ужинали, потом шли домой, держась за руки, занялись бы любовью, проснулись — и опять все по новой. Я уже давно забыла, что бывает такая любовь. В тот день я поняла, что у меня с Реем все зашло очень далеко и назад дороги нет.
Мы с Габи ужинаем, она рассказывает мне про беременную морскую свинку, что живет у них в кабинете природоведения. Случайно глянув в окно, я вижу: к дому подъезжает полицейская машина. Габи не видит ее, слышит только шорох шин. Она вскакивает, несется к двери, и тут же ее радость гаснет.
— Мам, к тебе, — говорит она.