Габи наклоняется вперед и кладет голову на стол между двумя тарелками. Я начинаю легонько массировать ей спину. Руфус роется в ящике с инструментами, что стоит у Сета на полке над телевизором. Он что-то вытаскивает оттуда и говорит:
— Пит.
От того, каким тоном он это произносит, я вздрагиваю и поворачиваю голову. И даже теперь, когда я уже вижу, что Руфус нашел пакетик с метамфетамином (и, значит, Сет нарушил наше самое железное правило: никогда не держать лед в доме, лучше уж носить с собой, но никогда в доме, иначе мы все оказываемся под подозрением — хотя что торчку какие-то правила?), когда страх сжимает мне горло при мысли о том, что сейчас должно произойти, — даже теперь я продолжаю массировать спину Габи, потому что это ее успокаивает, и если я могу хоть чуть-чуть оттянуть миг, когда ее покой будет нарушен, я должна это сделать. И я оттягиваю этот миг.
Я смотрю на Пита, потому что его лицо, как барометр, показывает мне общее состояние дел. Вид у Пита такой, будто его сейчас вырвет. Руфус подходит ко мне с пакетиком в руках.
— Вам известно, что в этом пакете? — громовым голосом спрашивает он, и Габи испуганно вскидывает голову.
— Похоже на лед, — говорю я.
— Похоже? Хотите сказать, что вы не имеете к нему никакого отношения?
— Думаю, что к нему имеет отношение мой муж. Он иногда употребляет.
— Нам придется попросить вас поехать с нами.
— Стоп, стоп, — говорит Пит. — Ее-то за что?
Руфус смотрит на Пита изумленно, словно не веря своим ушам:
— Мы только что нашли в ее доме пакет с наркотой — и ты считаешь, что ее не за что арестовывать?
— Но лед же не ее, а Сета, — говорит Пит. — Я знаю этих людей.
— Вот именно. Знаешь. И из-за этого ты крутишь и юлишь с самой первой минуты, пытаешься выгородить свою знакомую, вместо того чтобы действовать по инструкции. Мы блюстители закона, Пит. Ты считаешь, что раз наркотик нашли в доме у твоей приятельницы, то надо отвернуться и сделать вид, что ничего не было? Напрасно ты так считаешь. Можешь нарваться на крупные неприятности.
— Не надо, — прошу я. — Пожалуйста.
Пит, кажется, готов провалиться сквозь пол. И я понимаю, что сейчас все произойдет, потому что у Пита четверо детей и он не может себе позволить нарываться на крупные неприятности.
Габи обхватывает меня обеими руками и повторяет:
— Не уходи, мамочка, пожалуйста, не уходи!..
Но что-то во мне уже омертвело.
— Все будет хорошо, малыш, — говорю я и, расцепив ее руки, иду к телефону. — Мне надо позвонить бабушке.
Я набираю мамин номер. Только бы она была дома. Давно мне не приходилось звонить ей с такими просьбами.
Длинные гудки. Габи начинает плакать. Пит оборачивается к напарнику и говорит:
— Ну что, доволен?
Руфус разглядывает носки своих ботинок. Если судить по его лицу — нет, ничем он не доволен.
Мама берет трубку.
В начале подъездной дороги я вижу Меган, которая идет нам навстречу: после тренировок школьный автобус довозит ее только до поворота. Она и так тоненькая, а в этом красном тренировочном костюме совсем худышка. Свет фар бьет ей в глаза, она прикрывает их рукой и сходит на обочину. Я успеваю разглядеть смену выражений на ее лице — от любопытства (что это за машина отъехала от нашего дома?) до тревоги (полиция). Пит опускает стекло.
— Привет, Мегги, — говорит он.
— Здравствуйте.
— Ну, как вы с Эмми сегодня сыграли?
— Эмми в другой команде. Она играет за универ.
— Слушай, мама сейчас должна поехать с нами, мы ее попросили нам кое в чем помочь. Думаю, через часик-другой вернется.
— А как же Габи?
— Подожди, мама сама тебе все скажет. — Он опускает мое стекло. Меган подходит к машине, наклоняется. Я зажимаю наручники между ногами.
— Доченька, все в порядке, — говорю я. — Просто им надо со мной поговорить. — Я даже не могу до нее дотронуться: тогда она увидит наручники.
— Ага, хорошо. — Когда в голосе у Меган нет язвительности, он звучит совсем по-детски.
— Дома бабушка. Иди с ней поздоровайся, ладно?
— Ага. — Она отворачивается и идет дальше.
Пит с Руфусом отвозят меня в окружную тюрьму и сдают дежурному. С этого момента они больше за меня не отвечают. Уже вечер. Рабочий день у судей закончился, так что мне придется ночевать в камере, а рассматривать мое дело будут утром. И я опоздаю на работу, если вообще туда попаду. В эту тюрьму меня привозили и раньше, но я ничего не помню, я тогда была под метом. Поэтому теперь мне кажется, что я тут впервые. Женщина-надзирательница заводит меня в маленькую комнатку, оставив дверь приоткрытой. Она говорит, чтобы я разделась догола и сложила одежду на скамейке. Потом я должна наклониться и раздвинуть руками ягодицы. В этот момент я словно отделяюсь от своего тела — как до этого, дома, когда Габи просила меня не уходить; мне кажется, что это не я. Этот зад не мой, и все эти части тела, которые я раздвигаю и раскрываю перед этой женщиной, мне не принадлежат. В комнате появляются какие-то посторонние звуки, и когда я, перегнувшись пополам, смотрю между расставленными ногами, я вижу, что за спиной у женщины стоят двое мужчин-надзирателей и разглядывают меня. Это не я, думаю я. Мы просто смотрим друг на друга через такое окошко.