Хватило мгновения, чтобы если не понять, догадаться, что это. Дыхание сперло от подозрений, тело окаменело.
- На колени! – хохоча, приказала Бокаса, теперь уж точно ожидая безропотного подчинения.
И он встал бы, если бы не исходящие от нее тревога, смятение, досада, гнев, боязнь.
"Лицемерке нельзя доверять!" - схватился за единственную возможность:
- Пока не увижу ее, не дождешься. Пошла прочь, скудоумная!
- Если не сдохнет, увидишь! – взвилась Бокаса. Голос сочился ядом, но выпученные от ненависти глаза и пузырящиеся слюни в углах рта делали ее еще более безобразной и убогой. – Поросшей шерстью, жрущей отходы! Урод и уродка будут резвиться, а ты любоваться. Совсем скоро, жди!
Пнув решетку, развернулась на пятках и, исходя яростью и иступленным бешенством, понеслась прочь из казематов под свой заливистый, злорадный хохот.
Баса окинула его взглядом, исполненным обидой, раздражением и даже жалостью, и поспешила за наставницей.
«Она у них», - громыхало в голове. Сокрушенный пленник прислонился спиной к черной от грязи и времени стене и не сводил глаз с расколотой фигурки, до которой не мог дотянуться.
- Ло! Ло! – он не сразу уловил голос Кинтала. – Не смей унижаться, никогда себе не простишь!
- Она у нее!
- Знаю. Но обряд уже завершен, и ничего не изменить. Она не была бы собой, если бы не сотворила мерзость.
Руки, ноги затряслись. Чтобы не зарычать, не заскулить от боли и беспомощности, Долон закусил губы, закрыл глаза и сжал кулаки. В рот хлынула соленая кровь.
***
Противный скрип несмазанных петель, толчок в спину и болезненное падение.
С трудом сфокусировав взгляд, рассмотрела знакомый пол, покрытый соломой и тряпками.
«Хлев?»
После страшной сумрачной комнаты с гудящими стенами, свербящими мозг и покрывающими кожу необъяснимыми покалываниями, грязный, замызганный хлев на мгновение показался родным. Прохладные каменные плиты немного облегчили зудящую боль, однако быстро нагрелись от разгоряченного, исходящего жаром тела и перестали холодить.
Нестерпимый зуд не отступал, продолжая нарастать и изводить до умопомрачения. Ноющая боль проникала в жилы, суставы, каждую клеточку тела, тянула, мучила, терзала раздавленную, преданную Томку.
- За что? – только и смогла прохрипеть, когда влажная, шершавая ладонь Сахи коснулся ее лба. – За что он так?
Томка до последнего не верила в происходящее. Когда незнакомые женщины ворвались в дом и, связав, потащили в Цитадель, надеялась, что произошла ошибка. Изображала равнодушие к довольным, мстительным ухмылкам Басы, не слушала выкрикивающую желчные гадости Бокасу, пока своими глазами не увидела облаченного в плащ Долона, с ненавистью сорвавшего с шеи глиняную фигурку. Пусть скрывал лицо под капюшоном, но это был он!
Двух рук не хватало, чтобы справиться с невыносимой чесоткой. И чем больше расцарапывала кожу, тем ужасней становилась мука, но терпеть было невмоготу. К телесной боли добавлялась и душевная, терзавшая не менее жестоко и безжалостно.
- Сдернул, не сказав ни слова! – соленые слезы щипали израненное лицо. Рыдая, Тамара карябала себя до крови. – Так больно! Так больно! Они кричали, что я стану как ты! И он был там! Стоял и смотрел. За что?
Стоял и равнодушно наблюдал, как ей, стянутой веревкой, Бокаса сжала челюсть, заставляя раскрыть рот, через силу запихала медальон, и заткнула кляпом, чтобы не выплюнула. Она всем сердцем хотела верить, что это не Ло, но какая теперь разница?
Уходя, Баса склонилась и, вглядевшись в испуганное лицо, злорадно проворковала:
- Мы с ним будем приходить смотреть, как ты скачешь на четырех лапах, валяешься в грязи и чавкаешь, уплетая помои!
Она бы еще много рассказала, если бы не вопли незнакомого мужчины, кричавшего, чтобы не смели творить грех. Долон скрутил его и вытолкал из темного помещения, отделанного гладкими, как отполированное железо, пластинами. Человек пытался пинаться, орал, на что обозленная Бокасе прошипела, что и в этот раз ему не видать столь редкого, таинственного опыта.
А потом ее оставили одну в пугающем, глухом склепе, где всхлипы отражались от стен звонким эхом. От нарастающего, проникающего гула вздыбились волосы, прошиб пот. Но совсем жутко стало, когда привыкшие к темноте глаза различили, как через кожу отчетливо проступает зеленоватый, мерцающий свет.
«Камень во рту!» - до того стало страшно, что задрожали руки. Вспомнились слова Ло, убеждавшего в невозможности вернуть Сахе былую человеческую внешность. Тамара оцепенела.