В конце ХХ века трудно было представить себе правительство, которое бы официально поощряло уничтожение инородцев без суда и следствия. Сотней лет ранее в странах Америки не только отравляли пруды «в видах изведения дикарей», но и публиковали таксы премий за скальпы индейцев: мужского, женского и детского. Так, в 1887 году власти Калифорнии сулили «двадцать долларов за скальп индейца с ушами» [Энгельгардт М.А., 1899-б, с.159-160]…
В 1918 году группа большевиков расстреляла царскую семью, предотвратив ее захват наступавшей Белой армией. Расстреляли подло, «исподтишка», тщательно замели следы, и затем их единомышленники всячески избегали упоминать про неудобную тему. А тремя столетиями ранее, в 1614 году, на московской площади повесили четырехлетнего мальчика – сына Марины Мнишек и Лжедмитрия [СоловьевС.М., 1963], – и стрельцы сгоняли народ к месту казни, чтобы никто не болтал потом, будто ребенок выжил…
По В.О. Ключевскому [1958], в процессе петровских реформ погиб каждый пятый житель России. Но это не помешало потомкам ставить памятники великому царю, а специальные исследования показали, что в середине 90-х годов XX века для массового сознания россиян это был самый авторитетный из исторических персонажей. Если считать корректно (не абсолютные числа, а проценты), то правление Сталина уступает по трагическим последствиям, но Сталин в наших глазах – тиран и убийца. Нечто подобное мы обнаруживаем при сравнении многих политических преступниковxx века с героями прежних эпох.
Все это свидетельствует о том, что, отвергая наивный тезис о прогрессе в человеческих отношениях, большинство наших современников интуитивно пользуется различными критериями для оценки событий недавнего и отдаленного прошлого. А собственная эпоха видится нам необычайно жестокой прежде всего потому, что не отвечает опережающему росту ожиданий.
Феномен ретроспективной аберрации проявляется, конечно, не только в политических или макросоциальных оценках. Психологи, педагоги и публицисты, указывая на факты жестокости в семейных отношениях и приводя статистику детских самоубийств, пишут о возросшей агрессивности или «небывалом» росте семейного насилия, т.е. выносят безосновательные суждения об исторической динамике. Возросшие требования и критерии вытеснили из памяти хорошо известное обстоятельство: телесные наказания дома, а затем и в школе служили основным воспитательным средством на протяжении столетий. «Сбережешь розги – испортишь дитя», – учили в XIX веке английские педагоги. В Лондоне до сих пор сохраняется законодательный запрет на избиение жен мужьями после 9 часов вечера, чтобы дамские вопли не нарушали общественное спокойствие.
В упомянутой книге Л. Демоза отмечается, что только в середине ХХ века сформировался «помогающий» стиль обучения и воспитания детей, а прежде стержень воспитательных процедур составляли избиение и бесконечные формы запугивания. С некоторыми вариациями это подтверждают и другие исследователи [Кон И.С., 1998].
Таким образом, обратившись к сведениям по истории детства, мы обнаруживаем уже знакомую картину: в массе своей семейные отношения сделались значительно мягче и «цивилизованнее», но наших современников, в том числе совсем юных, шокирует и психологически травмирует многое из того, что прежними поколениями воспринималось как должное…
Наивнее всего было бы заключить на основании сказанного, будто теперь люди сделались «счастливее», чем прежде (см. об этом раздел 2.3). Срок жизни значительно увеличился, и молодость длится намного дольше. Меньше осталось физической боли – представьте себе, например, ощущения человека, которому гнилой зуб вырывает не дантист с новокаином, а цирюльник. Только к счастью или хотя бы к удовлетворенности жизнью все это имеет очень слабое отношение.
Уже почти сотню лет по учебникам психологии кочует формула Дж. Джемса, по которой удовлетворенность равняется дроби, где в числителе успех, а в знаменателе – притязания; т.е. чем выше притязания, тем меньше удовлетворяют реальные успехи. Далее мы увидим (раздел 2.7), как растущие успехи рождают растущие ожидания и притязания, а те, со своей стороны, сводят на нет субъективную привлекательность достигнутого успеха, тянут за собой ту самую ретроспективную аберрацию, и с ней – неудовлетворенность наличным.
Наоборот, человек, чья жизнь просвещенному наблюдателю покажется ужасающе нищей, грязной, убогой и полной кошмаров, давно выработал изощренную психологическую защиту против смерти, боли и страха.
В книге Ф. Арьеса [1992] показано, сколь отлично отношение к смерти и к боли средневековых европейцев по сравнению с нашими современниками. Смерть воспринималась добрым христианином как перспектива перехода в лучший мир, а физические мучения – как очищение от совершенных грехов; это придавало боли совсем иную эмоциональную окраску. Тем более радостной была гибель в священной войне (а войны часто объявлялись таковыми).
И боль человеческих потерь не так горька, ибо расставание временно. И зависть к богачам, и злоба к обидчикам не так сильно гложут, ибо на том свете всем воздастся по справедливости. Самой страшной бедой и наказанием считалось то, о чем теперь многие пожилые люди молят Бога: мгновенная смерть без физических и душевных страданий, без покаяния и причастия.
Можно показать, какие потери несет с собой едва ли не каждое историческое достижение. Так что не вырисовывается у нас бентамовская формула прогресса: «большее количество счастья для большего числа людей». Оставаясь же в рамках предметного обсуждения, можно констатировать: хотя суровая реальность родного для нас столетия сильно отличалась от лучезарных картин, рисовавшихся воображению прогрессистов и просветителей, его заслуги в гуманитарной сфере не менее грандиозны, чем в сфере технической.
В ХХ веке были заметно усовершенствованы механизмы ограничения социального насилия, вовлечения масс в политическую активность, а также протекции человеческого организма от неблагоприятных природных факторов. Но параллельно росла неудовлетворенность, обусловленная опять-таки специфическими феноменами социальной психологии – эффектом призмы (ретроспективная аберрация) и эффектом зеркала. [3] Еще важнее здесь повторить, что воплощение в жизнь гуманистических установок несло с собой комплекс новых трудных проблем, оставленных в наследство XX веком.
О военно-политической стороне дела выше упоминалось. Ведущие государства, сумев воздержаться от прямого столкновения за счет переноса противоречий в русло локальных военных конфликтов, накопили ядерные боезаряды, совокупная взрывная мощь которых эквивалентна 1,2 млн. хиросимских бомб [Довгуша В.В., Тихонов М.Н., 1996]. С разрушением двухполюсного мира сдерживающие механизмы заметно ослабли, а соблазн произвольных действий, обеспечивающих сиюминутную политическую выгоду, возрос. Одновременно ядерным оружием овладевают народы, чьи лидеры не обременены опытом ответственности, который успели приобрести политические элиты «классических» сверхдержав.
Повысилась и вероятность применения гораздо более дешевых видов нетрадиционного оружия – бактериологического и токсинного. Кроме того, развитие новых видов оружия, а также форм политического терроризма делает все более проблематичным удержание вооруженных столкновений в локальных рамках. Все это является побочным следствием широкого доступа к образованию, научно-техническим знаниям и умениям. И заставляет говорить не только о сохраняющейся, но и об усиливающейся угрозе глобальной военной катастрофы.
Химическое, бактериологическое и особенно ядерное оружие, культурно-политическое противодействие которым составило лейтмотив человеческой истории за последние полвека, создавались в сверхсекретных государственных лабораториях и тщательно охранялись. Доступ к сырью и информации был жестко ограничен, а производство требовало больших финансовых затрат. В XXI веке ситуация решительно меняется. По прогнозам специалистов, скоро появятся такие виды оружия, основанного на генной инженерии, робототехнике и нанотехнологиях [4] , для производства которых не нужно значительного объема сырья и финансов, достаточно обладать определенным набором знаний и умений. Эти технологии несут с собой грандиозные созидательные возможности и баснословные прибыли, но, как большинство технологических новшеств в истории, их легче использовать для разрушения, чем для созидания. С углублением же рыночных отношений научно-технологические лаборатории выскальзывают из-под контроля правительств и становятся достоянием частных корпораций, малых групп и отдельных лиц.